Филипп Наседкин - Великие голодранцы [Повесть]

Дрожащими руками она расстегнула кофточку. Я невольно шагнул к ней. Грудь ее сплошь была покрыта кровоподтеками.

— Машенька! — ужаснулся я. — Как же это он, вражина? Да за это его задушить мало!

Она торопливо застегнулась, будто устыдилась.

— Я устояла… Но могло случиться… И тогда я не пережила бы…

— Маша! — сказал я, дрожа, как в лихорадке. — Я же предупреждал. Помнишь?

Она снова скривилась в болезненной усмешке.

— Как же, помню. Ты предупреждал. Но думал не обо мне, а о них. Они тогда занимали тебя больше всего.

— Хорошо, — согласился я, чтобы успокоить ее. — Пусть так. Но ведь все же это…

— Ради революции? — перебила она. — Так? А не ошибаешься? По-моему, революции не нужны такие жертвы.

— Прости, Маша, — сказал я, покорно стоя перед ней. — И поверь… Если бы я только знал… Ты же победила… А что до этого гада… Идем к доктору. Сейчас же идем. Возьмем свидетельство и посадим его в тюрьму…

По губам Маши снова скользнула горькая усмешка.

— А как я докажу, что это он? Да и на что мне такая слава? Хватит того, что было. И я прошу… никому ни слова об этом. И буду рада, если и он не натреплется…

Отбросив крючок на притолоке, она вышла. Хлопнула входная дверь. Стук вывел меня из оцепенения. Я бросился в коридор. Но у входа остановился. Что скажу? Чем успокою?

Вернувшись в комнату, я припал к проталине в морозном окне. И через минуту увидел Машу. Забыв набросить платок, она устало шла по улице. Мелкий снежок покрывал ее льняные волосы. И мне казалось: это трудная ночь состарила ее, посеребрила голову.

Это случилось месяц назад. Неожиданно к музюлевской хате подкатила милицейская тачанка, запряженная двумя рысаками. В тачанке восседали Максим во всей своей милицейской красе и чернявая девушка в плюшевой кофте. Толстая коса ее была перевязана большим красным бантом.

Выбежавшей навстречу матери Максим тоном приказа объявил:

— Законная жена. Любить обязательно. Драк не допускать. От ругани тоже воздерживаться…

И каждый вечер стал являться домой со службы, меряя ногами версты. Но о ней, роговатовской девице, никто так ничего и не узнал. За целый месяц она ни разу не показалась на людях. И тем вызвала разные пересуды и кривотолки. Одни говорили: захворала после брачной ночи. Другие утверждали: муж боится дурного глаза. Но скоро те и другие мало-помалу угомонились, довольные, что участковый был под рукой. Мало ли что могло случиться?

Так и я в этот субботний вечер вдруг почувствовал, как важно, что страж порядка женился. Теперь-то его наверняка можно застать дома рядом с молодой женой, которую он так оберегал. Но жены Максима дома не оказалось. И ни малейших признаков пребывания ее у Музюлевых не бросалось в глаза. А у самого Максима был необычный вид. В полной форме он лежал на кровати, забросив начищенный сапог на сапог, и кольцами выпускал дым изо рта. Рядом на постели лежала сталью сверкавшая шашка, а по другую сторону с кровати свисал в кожаной кобуре наган.

Я осторожно приблизился, на всякий случай покашлял.

— Здорово, Максим!

Он нехотя оглянулся.

— Здорово, если не шутишь!

— Что поделываешь?

— А ты что, не видишь? — послюнявив окурок, он ловким щелчком прилепил его к потолку. — Скучаю.

Я неуместно рассмеялся.

— Это отчего же?

— Оттого, что скучно. — Сбросив ноги на пол, он встал, оправил гимнастерку под поясом и прошелся по хате. — Каждый день — одно и то же. Воришки, жулики, драчуны. Мелочь. Ни одного приличного дела. — И звонко щелкнул в воздухе пальцами. — Шаечку бандитов бы! Вот тогда бы да! Ну, не шаечку. Где ее взять, шаечку? Хотя бы одного бандюгу. Пусть даже самого захудалого. А то надоело. Скукота.

Он звучно зевнул, потянулся, похрустывая косточками. Не сдержав любопытства, я спросил:

— А где жена?

Максим остановился посреди комнаты, точно застигнутый врасплох.

— Прогнал.

Трудно было скрыть удивление.

— Да за что же?

— Так… Неизячная… — И вдруг весь озлобился. — А тебе-то что надо? Какого черта явился? За жену заступаться?

— Успокойся, Максим, — сказал я, отступая назад. — Насчет жены просто так. Скучаешь же. Вот и полюбопытничал. А явился по делу. Самогонщиков обнаружили.

— Винокуры, — процедил Максим. — На них ничего не заработаешь. Да и не хочу со своими скандалить…

И присел на кровать, намереваясь снова улечься. Надо было стряхнуть с него безразличие.

— Скажи, Максим, ты пил лапонинский самогон?

— Откуда я знаю, чей он! — огрызнулся Максим. — Монополки не докладывают, где берут.

— А ты пил у Домки Земляковой?

— Ну, пил. И что из того?

— А то, что это и есть лапонинский.

— Ну и черт с ним! — рассердился Максим. — Мне наплевать. И убирайся.

Но я не двинулся с места.

— А ты знаешь, что этот самогон из табака?

Я рассказал все, что знал о табачном самогоне. Максим встал и снова прошелся по земляному полу.

— Не брешешь?

— Честное комсомольское!

Максим застегнул ворот гимнастерки, снял с гвоздя шинель.

— Пошли…

Пришлось удержать его. Надо было застать их на месте преступления. А для этого еще было слишком рано. Максим опустился на лавку у стола, покрутил головой, точно разгоняя дурман.

— А я-то, бывало, думаю: что за дьявол? Выпьешь какой-нибудь стакан — и места не находишь. А оно вон что! Табак. Ну и сволочь это кулачье! Из-за денег людей травят. Погодите же! Теперь-то я доберусь до вас…

Я пообещал зайти в полночь и вышел. Теперь он сам будет подогревать себя. И к полуночи так распалится, что ничем его уж не затушишь.

Погода стояла мягкая, безветренная. Почти каждый день сыпал снег. Часто из-за бурых туч выглядывало солнце. А по ночам высокое небо сияло звездами.

Но в эту ночь как нарочно подул ветер, завьюжил неслежалые сугробы. И поднялся невообразимый шум, будто небо разом выпустило на землю всех злых духов.

Накануне Илюшка Цыганков разведал обстановку и теперь безошибочно подвел нас к курне.

— Тут…

Максим снял шапку и приложил ухо к двери. Так стоял долго, прислушиваясь. Потом притянул меня. Я тоже приложился к холодным доскам и ничего не услышал. Может, там никого не было? Или мешал шум бури?

Коротко посовещавшись, мы решили действовать. И все вместе навалились на дверь. Не выдержав напора, она сорвалась и с грохотом распахнулась. Мы переступили порог и очутились в какой-то темной каморке.

Я протянул руки, чтобы ощупать стены, но в ту же минуту перед нами открылась другая дверь, и в неярком свете встал Лапонин.

— Кто?..

Максим приставил к его груди наган и сказал:

— Именем Советской власти!..

Лапонин испуганно отступил, и мы вошли в курню. Керосиновая лампа слабо освещала обмазанные глиной стены. В углу стояла закопченная плита с котлом. Рядом — аппарат со змеевиком. Из гнутой трубки в стеклянную банку выплескивалась мутная жидкость.