Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

— Вынес?

— Вынес.

— А потом?

— Вот, Елка… дядя Зосим то есть, увидел.

— Вижу, с сумкой прется и иностранцу передает, — объяснил Байков. — Тот ему с ходу четвертной, а сам в такси… Спрашиваю этого дурачка: ты здесь чего крутишься? Ну, вот он и сказал…

— Номер такси запомнили?

— Нет, не сообразил, — вздохнул Байков.

— Того моряка узнать сможешь? — спросил Ткачев у парня.

— Смогу, — уныло ответил парень. — Длинный такой. Носатый.

— Носатый, елка-палка! — передразнил его Байков. — Ты четвертной-то выкладывай. У иностранца, понимаешь, наш четвертной взял, елка-палка. Эх…

Парень полез в ватник и достал смятую бумажку. Ткачев остановил его. Погоди. Потом. И пошел за разрешением на осмотр. Явно таскают контрабанду. А часовому у трапа «иностранца» придется дать на всю катушку. Он должен был заметить, что моряк передал сумку…

Вернувшись, Ткачев спросил:

— Сумка была легкой?

— Тяжелая, — уже охотно ответил парень. — Всю руку оттянула, зараза.

Ткачев не спешил. Сначала надо было установить личность носатого. Решили подождать до вечера, когда команда вернется на судно. Сидели в ожидалке, где перед работой обычно собираются грузчики, глядели в окошко, и наконец парень крикнул: «Вот он!»

Все произошло быстро и просто. Под матрацем в кубрике Ткачев сразу нашел сотни три книжек, и все религиозного содержания. «Жизнь отца Иоанна Кронштадтского, пересказанная для детей», «Бог всюду», «Евангелие от Луки с полезными советами». Потом, уже вернувшись на ОКПП, Ткачев раскладывал эти книжки, усмехаясь про себя — одни названия чего стоят! «Приду опять», «Научи нас молиться», «Атомный век, и чем он кончится». Не выдержал, перелистал эту брошюру — ну, так и есть: «Апокалипсис! Конец света!..»; «Не бойтесь, что тело ваше превратится в легкий прах. Не бойтесь, что не останется тени вашей. Земля грешна. Зато душа ваша предстанет в храме Господнем нетленной и не тронутой огнем Атомного Дьявола».

Надо будет зайти во второй район, найти Байкова, поблагодарить. Молодчина, это уже не первый раз он помогает пограничникам. И мужик славный. Солдат. Вся правая щека — сплошной шрам. Должно быть, когда зашивали, не очень-то заботились о красоте. Ткачеву стало жалко, что они так плохо знакомы. Обязательно доложу начальнику ОКПП — грамоту бы дать Байкову.

Люба позвонила сама.

— Что же вы не заходите, Вася? Володька был на берегу трое суток, искал вас, искал… Он что-то привез вам, можете получить в любой вечер.

— Спасибо, — сказал Ткачев и подумал, что неловко идти, когда Храмцова нет дома, и тут же выругал себя: какой идиотизм! — Спасибо, — повторил он, — очень люблю подарки. Сегодня же буду.

Его поразило, как все изменилось в доме Храмцовых. Дело было не в новых обоях и не в новой мебели, а в том спокойном ровном уюте, который так быстро смогла создать Люба. И сама она, в простеньком пестром халатике, показалась ему вовсе не такой, какой он видел ее дважды, но внутренняя настороженность все-таки не проходила.

Люба немножко суетилась. Сейчас будет чай и пирог. Правда, пирог вчерашний — она пекла его к отъезду Володьки. Вот подарок. Смотрите пока. Она ушла на кухню, и Ткачев раскрыл большой сверток, уже заранее зная, что там. Так и есть — два альбома, Сезанн и Модильяни. Сумасшедший Володька! Ткачев-то знал, каких это стоит денег. И все-таки его тронуло, что Володька привез ему эти альбомы.

— Он вернется через месяц, — говорила Люба, расставляя чашки. — Хотите хорошего вина? Володя привез, французское. Где вы пропадали эти дни?

Ткачев качнул головой: служба. Как раз на эти дни его перевели в аэропорт, он дневал и ночевал там.

— Жаль, — продолжала Люба, — у нас было весело. А вот когда он уходит в рейс, я первые дни не знаю, куда девать себя. И работа плохо помогает…

— Работа? — не очень-то вежливо, с удивлением спросил Ткачев. — Вы работаете?

Люба засмеялась, откидывая голову.

— А вы что же, считаете меня просто мужней женой? Наверно, если бы я не работала, вообще можно было бы сойти с ума.

Это она сказала уже иначе, не то с грустью, не то с каким-то осуждением самой себя. Ткачев внимательно поглядел на Любу — она не заметила его взгляда.

Ткачеву показалось, что Люба захотела чуть приоткрыться с той доверительностью, которая может существовать между не очень хорошо знакомыми людьми. Конечно, она знала, как дружны ее муж и Ткачев, а это, в свой черед, словно бы обязывало ее стать рядом с Храмцовым в его привязанности. Отсюда, должно быть, и первое желание приоткрыть перед Ткачевым что-то в себе.

Он промолчал, потому что один раз уже был не очень-то вежлив сегодня, удивившись, что Люба работает. Его настороженность как рукой сняло. Ему было приятно все — на коленях раскрытый альбом, на столе чай, пирог с капустой и початая бутылка вина. Он даже подумал: быстренько же ты раскис, дружок!

— Тетя Лина пишет? — спросил он. — Как она там?

— Хорошо, — быстро ответила Люба, словно давно ожидала этого вопроса и уже знала, как на него надо будет ответить. — Вам приветы в каждом письме. Вот, — не вставая, она протянула руку и взяла с тумбочки листок бумаги: — «Здесь уже тепло, цветут яблони…» Нет, дальше: «Как живет Вася Ткачев, не женился ли, хватит ему в холостых ходить, он в душе человек семейный…» — Люба оборвала чтение. — Ну, так когда же мы на вашей свадьбе гулять будем?

— Для свадьбы мне не хватает одного, — шутливо буркнул Ткачев. — Невесты. Всего-то навсего.

— Хотите, я вас познакомлю с женщиной? — спросила Люба. — Она врач, мы вместе работаем.

— Ну, зачем, — махнул рукой Ткачев. — Французы говорят, что мужчина должен самостоятельно выбирать три вещи: трубку, галстук и жену. Вот уйду летом в отпуск, вернусь с новыми силами и…

— И опять утонете в своей работе, — перебила его Люба. Вдруг она поставила локти на стол и подперла ладонями голову. — Мне нравится, когда люди счастливы. Володька рассказывал вам что-нибудь обо мне?

— Нет, вы для меня с неба свалившаяся.

— Я была девчонкой — голод, блокада, столько смертей… Сама выжила чудом. А потом Магнитогорск, госпиталь, раненые, раны, кровь… Я долго думала: почему так? Честное слово, я мучилась так же, как они. Спасение было в одном: найти свое, личное, пусть самое маленькое, счастье и удрать в него от всех этих бинтов, костылей, рассказов о войне. Я знала, что Володька влюблен в меня, но он-то был подростком тогда, а я уже девушкой, которой не давали проходу…

— Погодите, — остановил ее Ткачев. — Если вам трудно…

— Ну, что там! Это если вам интересно…

— Интересно, — кивнул Ткачев.

Он знал, что люди, рассказывая о себе, часто пытаются приукрасить себя и свою жизнь. Здесь же, в том, что говорила Люба, все было предельно откровенным, особенно это признание — желание удрать в личное счастье, желание, которое, что там ни говори, даже годы спустя после войны выглядело не очень-то порядочным. Впрочем, подумалось Ткачеву, может быть, я не все пойму и приму сразу, потому что я мужчина, а она женщина, и это — ее естественная слабость. Не все могут стать Зоей Космодемьянской или Лизой Чайкиной. Он не перебивал Любу.