Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Он снова задал тот же вопрос и снова почувствовал досаду оттого, что его оставили в стороне, чтобы лишний раз не тревожить, — или это была обида, из-за которой его не просто оставили в стороне, а отстранили — вот в чем разница! И в том, что полтора месяца он даже не знал о болезни Ткачева, было ощущение своей собственной вины. Он словно бы поменялся с Ткачевым местами и подумал: если удастся пройти к Ваське, как-то он встретит меня? Но скорее всего сегодня пройти не удастся. Уже поздно. В госпиталь они попадут часам к девяти, не раньше. Ах ты, черт…

В вагоне электрички было пусто, Храмцов и Ленька оказались вдвоем.

— Вот что, — сказал Храмцов. — Я попробую наврать дежурному врачу, что завтра мне в рейс, в загранку… Может, пропустит.

— Может, и пропустит, — согласился Ленька. — Вообще же у них, у пограничников, строго.

— Ну, а ты как живешь? Вымахал-то здорово, гвардеец!

— Я-то что! — усмехнулся Ленька. — Учусь. Работаю.

Храмцов разглядывал его крупное лицо с тяжелым, упрямым раздвоенным подбородком, короткий прямой нос и густые темные брови, почти сросшиеся на переносице. Не очень красивый, но, как говорят, видный парень. Совсем непохож на того заморыша, чью фотографию Храмцов увидел много лет назад, зайдя перед отъездом в Египет к счастливому Ткачеву.

— Где работаешь-то?

— Там же, в порту, — ответил Ленька, словно удивившись тому, что Храмцов этого не знает, и тому, что где ж еще он может работать. — Грузчиком. Или докером, как вам больше нравится. Вот, бате везу…

Он полез в карман пальто и вынул черный конверт из-под фотобумаги. Там были снимки. Ленька в робе и шлеме. Ленька стропит какой-то груз. Ленька спускается по трапу. Один снимок был групповой — видимо, снялась на память вся бригада. Храмцов начал искать Леньку и увидел Галю.

Он увидел ее сразу. Галя стояла в середине — единственная женщина. Может быть, поэтому он и увидел ее сразу и почувствовал, что внутри у него все замерло. Она смеялась, чуть откинув голову, и белый шлем был нелепым на ее голове. Храмцов подумал — снять шлем, и рыжие волосы хлынут рекой.

— Кто это? — спросил он, показывая Леньке на Галю.

— А вы не узнали?

— Нет, — соврал он.

— Галя Калинина, крановщица. Ведь, по-моему, это вы в ее кран…

— А-а, — деланно протянул Храмцов. — Вижу, что лицо знакомое…. Славное лицо, верно?

— У нее душа славная, — сказал Ленька. — По-моему, это важней.

Храмцов вернул Леньке фотографии и постарался быстро перевести разговор. Теперь у него в висках гулко стучала кровь. Ведь он почти не думал о ней, и слова Митрича, сказанные там, в вестибюле, показались ему неискренними. Сватает он меня, что ли? Мы же почти незнакомы. И, кроме того…

Он отвернулся к окну, за которым лежала густая ноябрьская темень, а память сама вызвала ту столовую-стекляшку, душную, жаркую, и входящего инспектора ГАИ… Но тут же Храмцов вспомнил и другое, то, что было до этого. Он почти физически ощущал запах разогретой солнцем смолы, хвои и представлял себе узенькую лесную тропу и женщину, идущую впереди… Длинные, в царапинах, ноги и узкие, как у подростка, плечи — а потом то удивительное чувство нежности, когда захотелось протянуть руку и дотронуться до ее плеч и волос. «Отстаете, Владимир Николаевич!» У нее был густой, добрый, чуть насмешливый голос — и сейчас Храмцов как бы услышал его, повторив эти слова: «Отстаете, Владимир Николаевич…» А потом был еще восторг перед тем, как она повернулась и протянула руку, словно желая ему помочь идти быстрей, и ощущение родства между летним лесом и этой женщиной…

…Митрич сказал: «Хорошая она женщина, Володя». Что он знает, лысый огурец? Мне сорок пять. В этом возрасте вряд ли можно говорить о любви, когда все, что было за душой, уже отдано.

Неловко было ехать так, молча, и, хотя Храмцову не хотелось разговаривать, он задал самый простой в этом положении вопрос:

— Ну, а работа нравится?

— Работу ругать нельзя, — улыбнулся Ленька. — В общем-то нравится. А главное — вроде бы весь шарик видишь. — Он оживился; должно быть, долгое молчание тяготило его. — Неужели не понимаете? Ну, вы-то и так повидали, а я отсюда смотрю. Вчера, например, один западный немец пришел. Нормальные ребята, веселые, я с ними разговорился о том о сем… Капитан прошел — они смеются, говорят, он до сих пор какие-то довоенные акции держит, все надеется, что вернутся старые времена…

Храмцова заинтересовал этот неожиданный рассказ. Когда-то в Гамбурге или Киле с портового буксира им, советским морякам, кричали в мегафон, чтобы они оставались в «свободном мире», просили бы политического убежища, а на улицах пытались всучить листовки или журналы…

Стало быть, времена впрямь меняются. Впрочем, хорошие люди там были всегда, тот же Берцель совсем не плохой человек.

— А знаете, кто к нам лучше всех относится? — спросил Ленька. — По-моему, греки. Приходил этим летом один грек, так матросы нам потихоньку письмо передали — благодарность за «Миноан Чиф» [12] Греческий теплоход, спасенный в Ирбенском проливе советскими моряками «Капитана Федотова». . Говорят, скоро американцев принимать будем?

— Похоже на то…

Храмцов подумал: как хорошо сказал Ленька — «весь шарик виден».

Электричка замедлила бег, и Ленька поднялся: приехали.

Им пришлось еще долго идти по слабо освещенным улицам курортного городка, безлюдным в этот поздний час и таким тихим, что Храмцов невольно оглянулся. Ни машин, ни людей, только где-то далеко, совсем по-деревенски, лениво и скучающе тявкала собака. Ленька рассмеялся, и Храмцов взглянул на него.

— Чего это тебя разобрало?

— Так. Тут майор Субботин при нас какие-то листовки на иностранце нашел. Вот я и подумал; кругом тихо, спокойно, а какая-то дворняжка все-таки лает себе по привычке.

Дежурным врачом оказалась маленькая, симпатичная женщина, и Храмцов, сам поражаясь тому, как это лихо у него получается, начал врать напропалую, что ему завтра в рейс и он не увидит своего друга полгода: знаете, южные моря, Сидней, потом Токио, оттуда в Калькутту — быстро не выберешься. У него было такое чувство, как в детстве, когда приходилось объяснять учительнице причину прогула и врать вот так же: обвалилась лестница, зашибло соседку… На этот раз все было красивее: Сидней, Токио, Калькутта — и симпатичная врачиха быстро сдалась.

Храмцов и Ленька ждали в вестибюле. Когда появился Ткачев и как-то неловко, неуклюже заспешил, почти побежал к ним, у Храмцова перехватило горло. Еще издали он увидел бледное, страшно худое лицо Ткачева, вытянувшийся, заострившийся нос, по-стариковски бледные губы. Он шагнул навстречу, как бы сокращая расстояние, которое тот должен был пробежать, и Ткачев с ходу уткнулся в него. Они стояли посреди вестибюля обнявшись, и Ткачев бормотал что-то вроде: «Ну вот, наконец-то…» А потом отстранился и, поправляя очки, сказал нарочито недовольным голосом: