Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

— Вы с начальником участка говорили?

— Да, конечно. Угрюмый товарищ.

Байков усмехнулся такой категоричности суждения. Что ж, когда появился Гуща, он, Байков, подумал было о нем примерно так же. Ну, не угрюмый, а колючий или сухой не по годам. Теперь он думал о нем иначе. Колючий? Да. Недавно на парткоме Гуща выступил с коротким сообщением о проделанной работе. Говорил, как стрелял словами: «Внедрили укрупнение мелких грузов в пакеты… Это полумера. Специальные стропленты и поддоны помогли высвободить шесть человек на погрузке». Кто-то сказал: «Ого! А он еще недоволен!» Гуща сердито поглядел через очки и отрезал: «Да, недоволен. Все это летит к черту, потому что нас снова и снова держит дорога». Здесь же, на парткоме, присутствовал представитель дороги, и Гуща начал говорить с ним не стесняясь в выражениях и словно не замечая, что они здесь не вдвоем.

Конечно, Гуща был прав. У портовиков с железнодорожниками споры были давними. Задержки с подачей вагонов действительно оказались тормозом для работы портовиков. Два ведомства не могли столковаться годами, и на парткоме Гуща рубил, не стесняясь: «Ваше олимпийское спокойствие граничит с пренебрежением государственными интересами… Я бы советовал перетряхнуть аппарат засидевшихся чиновников…»

А этот журналист говорит — «угрюмый товарищ». Нет уж, никак не угрюмый…

Галя увидела этого журналиста в ожидалке и тоже поморщилась: ей было неприятно воспоминание и об очерке, и о вечере, когда этот разбитной парень набивался к ней на чашку кофе. Слава богу, журналист сам чувствовал какую-то неловкость перед ней, и разговор был коротким: «Как живете?» — «Спасибо, ничего». — «Это уже хорошо». Вот и все: бригада заступала на смену.

Галя работала в этот день особенно легко. Завтра в отпуск, впереди — целый месяц и никаких санаториев или домов отдыха. Каждый вечер она будет ходить в театр. Обязательно в Эрмитаж. К портнихе: надо сшить платье и пальто. Может быть, на несколько дней все-таки съездить в Таллин (она никогда там не была) и просто походить по городу; говорят — красиво…

Она лгала сама себе. Когда ей предложили путевку в Зеленогорск, она отказалась с поспешностью, похожей на испуг. Все это время она неотвязно думала о Храмцове, и ей казалось, что уехать сейчас — значит потерять всякую надежду на встречу с ним. Ее угнетала собственная беспомощность, невозможность хоть чем-то помочь ему. Иногда она звонила Митричу, и тот пускался в длинные рассуждения — дескать, плюнь ты на все и пойди к нему, правда, он сам не свой… Галя отвечала: нет, она не в силах пойти. Много раз собиралась — и останавливала себя. Ноги не несут. Сегодня обязательно надо позвонить Митричу, хотя разговор будет тот же самый: чего зря мучишься?

Отсюда, сверху, она видела Байкова и журналиста, который о чем-то спрашивал бригадира, а у того был вид, будто не может отмахнуться от назойливой мухи. Внезапно появился Гуща; они разговаривали втроем, и Галя фыркнула: теперь и бригадир, и начальник участка не могут отбиться. Ну и настырный парень этот журналист!

Они разгружали «Первороссийск»; разгрузка шла по методу «трюм — вагон», и Гуща, конечно, появился здесь не случайно. Галя знала, как он шумел на парткоме, и знала, что потом несколько дней просидел с железнодорожниками, разрабатывая схему подачи составов. Теперь пришел проверять. Так что неизвестно, кто настырней — этот журналист или Гуща.

Тогда, на профкоме, когда распределяли жилье, Гуще дали двухкомнатную квартиру, ту самую, которая предназначалась Храмцову. Галя сама смотрела его заявление: семья — пятеро. Жена и трое детей. Совсем мальчишка, а уже трое детей! Но когда он бывает дома? Когда бригада Байкова работала в ночную смену, Гуща все равно оказывался на участке. Или он на первых порах так?

Однажды в ожидалке разгорелся спор. Начали его ребята из другой бригады, и Галя вошла, когда страсти кипели вовсю. Кто-то громко говорил, что «карьерист он, твой Гуща», и что работает за славу, а до рабочего человека ему дела нет.

— Это почему?

— А за что нам комплексную не засчитал?

— Ты что ж, не понимаешь?

— Понимаю! Как не понять! Вытрющивается перед начальством, вот и все понятие.

— Дурак ты, брат. Что тогда работали — помнишь?

— Ну, телевизоры.

— То-то и оно, что телевизоры. А вы их как грузили? С веса? Для вас что мука, что трактор, что телевизор. Сколько побили при погрузке — не считал? А инополучатель нам — бац! — протест: сколько побито! Тебе бы только деньгу ухватить.

— Человек за деньги работает. Социализм пока денег не отменял.

— Ты в социализме только деньги и любишь.

Гуща появился незаметно и слышал только конец спора; он даже не догадался, что сыр-бор разгорелся из-за него. Грузчики сразу же замолчали. Гуща быстро осмотрел всех из-под толстых стекол очков и попросил бригадиров пройти к нему. На пороге он обернулся и сказал, будто в пространство:

— Тот, кто работает здесь только за деньги, пусть ищет себе другую работу.

Молчание было долгим. Потом тот же, обиженный, хмыкнул:

— Видали! Ему еще идейность подавай.

Галю же поразили не те брошенные Гущей слова, а точность определения — «идейность подавай». Она встала, подошла к обиженному и спросила:

— Так что, подыскать тебе другую работу? Я могу.

— Иди ты, бикса…

Опять наступила тишина, на этот раз зловещая. Поганое словцо не задело Галю. Она только усмехнулась: такое случалось и раньше. Но когда одновременно подскочили Ленька и Вадим Лохнов, она остановила их: «Не надо, мальчики». Только и не хватало здесь драки.

— Я ему потом растолкую, — сквозь зубы сказал Лохнов.

— Руки коротки, — огрызнулся тот.

Галя не успела задержать Лохнова. Он схватил парня и поднял, а потом бросил на пол — как кулек с ватой.

Теперь уже Ленька оттер Лохнова: мало ли что он выкинет еще.

— Вот что, — сказал Ленька тому парню. — Ты встань, пожалуйста, и извинись. Понял? А то ведь мы здесь все грузчики, и силенки у каждого на тебя хватит.

Так эта история и заглохла. Парень извинился нехотя; да черт с ними, с его извинениями.

…Галя не заметила, а скорее уловила какой-то сбой в работе. Сигнальщик на трюме метался, и она не могла понять, что там случилось. Протянув руку, отодвинула окошко и выглянула: ни Байкова, ни Гущи не было внизу. Один журналист стоял, зябко поднимая воротник пальто.

Ей пришлось оглядеться, прежде чем понять, что случилось. Три вагона были загружены полностью; еще три пустых стояли метрах в ста, а локомотива не подавали. Плевое дело: отвести груженые вагоны и подать порожняк — а придется ждать минут пятнадцать или двадцать. Значит, снова прохлоп, и можно только представить себе, как ярится, названивая диспетчеру, Гуща.