Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

— Вы помните, как мы шли через лес? — спросил он. Галя кивнула. — Я чувствовал себя тогда семнадцатилетним мальчишкой. Если бы в тот день… Если бы ничего не случилось, я думаю…

Ему трудно было говорить. Он отошел к окну и закурил; Галя подошла и встала рядом, за его спиной.

— Что бы тогда? — тихо спросила она.

— Вы это знаете, Галя, — ответил Храмцов, не оборачиваясь. — Мы все-таки не семнадцатилетние, к сожалению.

Он обернулся — их лица оказались рядом. Галя медленно отступила. Ее испугало, что вот сейчас Храмцов не выдержит, и тогда все будет плохо, очень плохо. Но Храмцов, казалось, ничего не заметил — ни ее испуга, ни того, что она отступила.

— Когда мы шли, — глухо сказал Храмцов, — я подумал, что больше не смогу жить по инерции. Конечно, вы бы поглядели на меня как на сумасшедшего, если б я попросил вас спасти меня. Я ничего не сказал…

Вдруг он спохватился. Стоим, разговариваем, а вы все-таки после работы… Галя запротестовала. Она обедала в столовой, ничего не надо устраивать. Храмцов упрямо сказал: нет, надо. Пусть будет небольшой праздник… Тут же он, словно удивившись, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, спросил:

— А может быть, мы куда-нибудь пойдем?

(Потом он призна́ется Гале, что почувствовал ее состояние неловкости и неуверенности здесь, в этой комнате, где слишком многое напоминало о Любе.)

Галя торопливо поднялась. Конечно, пойдем! И погода на улице хорошая — сухо и морозно.

На улице Галя взяла Храмцова под руку.

Это было так странно — идти под руку с Храмцовым! Гале казалось, что прохожие смотрят на них как-то особенно и потом оборачиваются, чтобы поглядеть вслед. Она поймала себя на том, что идет и улыбается. Повернув голову, она увидела, что Храмцов тоже улыбается — как-то по-детски растерянно и в то же время радостно. «Значит, ему тоже хорошо сейчас, как и мне», — подумала Галя.

Было уже темно: в ноябре ленинградский день короток. Они шли молча, миновали Калинкин мост, вдруг Храмцов сказал:

— Вот отсюда я впервые в жизни увидел море. Давно, еще до войны…

Галя остановилась, но моря не увидела. Его закрывали корпуса Адмиралтейского завода, а там, дальше, была темень. Они опять шли молча, и уже возле Театральной площади Храмцов снова сказал:

— А здесь, на Крюковом, была заочная школа. Я прыгал через класс — тогда это позволялось. Все спешил…

Галя подумала: «Господи, мы же ничего не знаем друг о друге. Ни я о нем, ни он обо мне. Почему же вот сейчас для меня нет человека ближе? Как странно — и как хорошо. И может быть, хорошо и то, что мы не знаем друг друга, все придет потом, после, и каждый день будет со своей радостью открытия».

Она не знала, куда ее ведет Храмцов. Ей было все равно, куда идти, лишь бы идти. Даже появившийся было легкий озноб она готова была отнести за счет того нервного напряжения, которое пришлось пережить, а не холода. Между тем она замерзла, и Храмцов заметил это. Или почувствовал дрожь в Галиной руке.

— Вы замерзли, — сказал он. — Зайдем в ресторан и посидим немного.

— Не надо, — попросила Галя. — Иногда даже померзнуть хорошо. Я как-то не очень люблю рестораны.

Она пошла бы в ресторан, но сейчас на ней было старенькое платье — вот и пришлось прибегнуть к этой маленькой лжи.

Храмцов засмеялся. Ну что ж, гулять так гулять! Они свернули на тихую набережную Мойки. Галя спросила:

— Вы любите смотреть на окна? Я люблю. За каждым своя жизнь…

— Вы совсем замерзли, — сказал Храмцов. — Не хватает только заболеть. Все-таки пойдем куда-нибудь, где теплее.

Галю трясло. Нет, это было не от холода. Ее начало трясти, когда Храмцов поцеловал руку. Они вышли на Невский.

— Так нельзя, — сказал Храмцов, обняв Галю за плечи и почувствовав, как ее трясет. — Не хотите в ресторан, зайдем куда угодно. Хотя бы сюда…

Он махнул рукой в сторону арки Генштаба, и Галя улыбнулась: что ж, даже очень здорово — греться на междугородной, а заодно она закажет Якутск. Им долго не будут давать Якутск, но зато они будут в тепле. Храмцов спросил как можно равнодушней:

— А кто у вас в Якутске?

В самой наигранности этого равнодушия чувствовалась настороженность. Галя снова улыбнулась:

— Сестренка. Выскочила замуж за своего однокурсника-якута, и у меня уже двое племянников.

— Позвоним в Якутск, — весело кивнул Храмцов.

Они заказали разговор и сели на широкую скамью. Здесь было действительно тепло, но слишком людно и шумно. К этому надо было привыкнуть.

Храмцов поймал себя на том, что смотрит и слушает с любопытством. Голос из динамика: «Ашхабад, пятая кабина!» — и высокий парень-туркмен срывается со скамьи и бежит в пятую кабину. Из-за неплотно закрытой двери восьмой кабины слышится крик — очевидно, плохая связь, вот и приходится кричать: «Два вагона уже отправлены… Да, полный комплект. Полный, я говорю…» Его перебивает другой крик, женский: «Мамочка, это я… Поздравляю тебя, родная… У нас все хорошо…» Возле окошечка, согнувшись, толстый мужчина требует срочного разговора с Владивостоком: «Безобразие! Легче долететь до Владивостока, чем дозвониться. Вы понимаете, что вернулась флотилия, а у меня там сын…»

«Бухарест, четвертая кабина…»

«Липецк не отвечает», — раздается из другого динамика.

«Анадырь, двенадцатая кабина…»

Галя тоже прислушивалась к этому многоголосью, а Храмцов подумал, что последний раз он был на междугородной много лет назад — в Москве, когда звонил Любе перед отъездом на Суэцкий канал. Это воспоминание заставило его помрачнеть, оно оказалось некстати. Но ничего не надо забывать. И теперь так будет всю жизнь: по каким-то ассоциациям, вроде этой, Люба будет вспоминаться печально и с болью.

— Что с вами? — тревожно спросила Галя.

Он поглядел на нее с удивлением. «Неужели за какую-то секунду она сумела уловить мое состояние?»

— Ничего, Галочка, — сказал Храмцов.

Она подумала, что не стоит расспрашивать его о последних неприятностях. Зачем? Захочет рассказать — расскажет. Слишком много навалилось на одного человека, чтобы он мог носить все в себе.

«Кунгур, десятая кабина…»

Уже другие голоса кричат: «Проект утвержден, я выезжаю завтра…», «Поцелуй Бореньку, я так соскучилась без него…», «Два зачета уже толкнул, экзамены через две недели…»

«Владивосток, срочный, вторая кабина!»

Толстый мужчина бежит во вторую кабину — и физиономия у него уже счастливая, будто получил долгожданный подарок.

— А ведь хорошо, — сказал Храмцов. — Верно?

Он словно бы вбирал в себя отрывки чьих-то жизней: этого толстяка, у которого вернулся сын-моряк; толкача, которому удалось отправить вагоны; женщины, поздравляющей мамочку; студента, уже сдавшего два зачета… И даже просьба поцеловать какого-то Бореньку была для другой женщины очень важной просьбой.