Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Еще там, в Ленинграде, жена сделала для него натирание по рецепту какой-то всезнающей соседки. Спирт, новокаин, стручок перца, еще какая-то дрянь. Если с лоцманом что-нибудь случится, придется отвечать. Храмцов струхнул не на шутку: а ну, как и впрямь хватит лоцмана кондрашка после такого пойла — в рюмке-то наверняка не меньше ста граммов!

Он не находил себе места. А когда через два часа на «Донце» появился тот самый лоцман и с ним двое в штатском, все стало ясно — полиция…

Лоцман, увидев Храмцова, замахал рукой:

— Будьте добры, проводите нас к капитану.

Храмцов повел их, лихорадочно соображая, как надо выкручиваться, что говорить, как объяснять…

Капитан лежал на диване, ему было совсем паршиво. Но он чуть не вскочил, когда Храмцов пропустил в каюту лоцмана и тех двоих в штатском.

— Мастер, — сказал лоцман, — это мои друзья, тоже лоцманы. Я побился с ними об заклад на два фунта, что пил сегодня настоящую царскую водку. Они мне не верят. Вы понимаете, мастер, что значит и честное слово, и два фунта?

Капитан начал медленно валиться на подушку.

— Владимир Николаевич, голубчик, пожалуйста, — попросил он.

Храмцов не рискнул налить всем троим капитанского растирания. Пришлось пойти на хитрость. Закрывая телом бар, он смешал коньяк со спиртом, поднес лоцманам по стопке и с удовольствием наблюдал, как глаза у них вылезают на лоб. Только первый лоцман, выпив, недоверчиво спросил:

— Это то самое?

— Ну конечно! — ответил Храмцов. — Гуд бай, мистер пайлот! Желаю вам благополучно донести до дома два честно выигранных фунта.

Люба смеялась, откидывая голову, и тогда Храмцов видел ее полную шею. Он слушал ее смех с торопливой жадностью, боясь, что чудо, которое он ждал и искал, кончится.

— Значит, новокаин и мазь Вишневского? — переспрашивала Люба.

— И перец, — добавил он.

И опять Люба откидывала голову…

Она никуда не уехала. Вернувшись из рейса, Храмцов как бы вскользь спросил мать, не заходила ли Люба, и мать ответила: да, была, посидела часа полтора или два, ну, поговорили обо всяком и даже бутылку пива распили — ту, что Храмцов привез из Хельсинки, «Синебрюхов и сыновья».

— Мне надо ее повидать, — сказал Храмцов. Он сказал это в уверенности, что теперь-то у матери есть ее адрес.

— Ты сядь, я хочу поговорить с тобой, — сказала мать.

Он сел. Поговорить так поговорить, он даже догадывался, о чем будет разговор, и не ошибся.

— Понимаешь, Володя, мне кажется… Кажется, ты что-то придумываешь сам себе.

— Что именно?

Мать не умела долго объясняться и крутить вокруг да около.

— Зачем она тебе нужна? — спросила мать. — Взрослая женщина, старше тебя и совсем не такая уж… — Она не договорила. — Нет-нет, я ничего худого о ней не могу сказать, конечно…

— Перестань, мама, — тихо сказал Храмцов. — Я просто очень хочу ее видеть, вот и все.

Тогда мать заплакала. Ходила по комнате и плакала, прижимая кулаки ко рту. Храмцов разозлился. Да что происходит? Неужели я не могу встречаться с кем хочу? Прими, пожалуйста, валерьянку. И сказал, что все равно разыщет Любу, так надо. Мать всхлипывала:

— Господи, да неужели ты не можешь найти хорошую девушку? Чтоб у нее любовь первой была. Внуки пошли бы… А Люба… у нее не может быть детей, это ты понимаешь? — Ей показалось, что она нашла верную дорогу в нелегком разговоре с сыном. — Мы ведь с ней по-бабьему обо всем поговорили. И Люба совсем другая стала, я-то вижу.

Храмцов не узнавал мать. Всегда добрая, ни о ком слова худого не скажет, сейчас она была незнакомой и злой. Пожалуй, такой он видел мать впервые и понял, что дело вовсе не в Любе, а в ее собственном страхе за него. В этом состоянии она могла наговорить на Любу бог весть что, лишь бы удержать сына. Нет, не возле себя — ведь он на самом деле человек взрослый, — а спасти от шага, который может оказаться неверным.

— Не надо, мама, — снова попросил Храмцов. — Смотри, как ты сама меня чуть ли не женишь… Или хоронишь. А я просто хочу ее видеть, всего и делов-то.

— Я слишком хорошо знаю тебя, — наконец-то успокоилась мать. — Думаешь, я не переживала, когда у тебя с Мариной… — Она говорила о той девушке, и Храмцов удивленно поглядел на мать. — Я думала — поссорились, сама к ней поехала. И муженька ее увидела. Она еще покусает локотки, что тебя променяла.

Опять она говорила зло, и снова Храмцов подумал, что никогда, ни разу до этого дня не видел мать вот такой. Ему стало неприятно, хоть уходи из дома, пока она не опомнится. Утка, отводящая беду от утенка. Он встал.

— Я не дам тебе ее адрес, слышишь? И ты подумай: если она осталась в Ленинграде, неужели из-за тебя?

— Хорошо, — сказал Храмцов. — Намек понял. Я пойду, посижу у Васи, а ты тоже подумай…

Он ушел.

И хорошо, что Васька Ткачев оказался дома в этот час. Спал как сурок, пришлось его будить. Васька просыпался медленно и трудно. Сел; не открывая глаза, начал нашаривать на столике очки; нашел их наконец и только после этого открыл глаза.

— Явился.

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Садись. На бедлам не обращай внимания. Я только в себя приду малость.

Он все сидел, пошатываясь, на диване, и Храмцов подумал было — не выпил ли случаем накануне товарищ лейтенант? Но Васька, длинно и протяжно зевнув, объяснил, что пришлось не спать больше суток: выпускали шесть наших судов и был один осмотр «иностранца».

— Извини, — сказал Храмцов, — я не знал. Пришел бы завтра.

— Ничего, — махнул рукой Васька. — Займись чем-нибудь, пока я воспряну.

Храмцов занялся тем, что принес из кухни совок и веник. В комнате было не убрано — Ткачев редко бывал дома. Книги на полках, книги на столе, книги на полу по углам, и всюду тонкий слой пыли. Картинки и фотографии на стенах висели вкривь и вкось, как после небольшого землетрясения. На стуле Васькин мундир с прогнувшимися, горбатыми лейтенантскими погонами.

«Слишком уж быстро он стал закоренелым холостяком», — подумалось Храмцову. Васька жил в этой комнате один. После смерти отца у него никого не осталось. Хотя нет — вроде бы есть какая-то тетка не то в Боровичах, не то в Бобруйске.

— Вы когда пришли? — спросил Ткачев, потому что ни о чем другом с Храмцовым говорить было нельзя. Все равно будет подметать и вытирать пыль. Спорить с ним или пытаться отобрать веник — дело дохлое.

— Сегодня днем. Поставили лагом к «Говорову». А твой заказ — на столе. Сукин ты сын, я восемнадцать долларов грохнул за эти картинки.

Вот тогда Ткачев проснулся окончательно. Он торопливо разорвал бумагу — там, в пакете, был альбом, французские постимпрессионисты, и Ткачев лихорадочно листал тяжелые плотные страницы — Ван Гог, Гоген, Писсарро, Синьяк…

— Ну, Володька, спасибо так спасибо!