Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Прошел еще один день. Ночью Находка приблизился к палаткам. Здесь валялись пустые консервные банки, и он начал вылизывать их, стараясь не порезать язык об острые, рваные края. Войти в палатку он не решился, хотя оттуда пахло колбасой, той самой колбасой, которую Кулешов закрывал ладонью и говорил «нельзя».

А утром прилетел и подрулил к палаткам геологов самолет. Все это Находка видел, стараясь не пропустить ничего. Исчезли палатки. В самолет грузили ящики. Люди смеялись. Смеялся человек в кожаной куртке, точно такой же, какая была у Кулешова. Наконец все вошли в самолет, и только один летчик стоял на земле. Находка медленно двинулся к нему, но, не доходя, сел, широко расставив уши.

Летчик огляделся, чтобы убедиться, что ничего не забыто. Его взгляд наткнулся на сидящего Находку, и человек замер.

— Находка? — тихо сказал он.

Находка шевельнул ушами.

— Находка! — повторил человек и шагнул к нему.

Он подпустил человека и, когда тот нагнулся, сморщил нос и обнажил клыки. Так он делал всегда, когда его хотели погладить чужие люди. Но сейчас он не укусил, а отвернулся, и человек погладил его. Это было знакомое, ласковое и теплое прикосновение, и корсак задрожал, как дрожал тогда, в первый день встречи с Кулешовым.

— Идем, — позвал человек. И это слово тоже было знакомо Находке. Он подошел к самолету, задрав голову, поглядел на открытую дверь и нетерпеливо шевельнулся. Человек поднял его на руки и вместе с ним вошел в запахи бензина и металла.

Говорят, рыбак рыбака видит издалека. Что ж, и по этому принципу тоже сходятся люди. Но он был плохим рыбаком, и все-таки мы всегда ездили вместе. Мы долго добирались до этого мыса на заливе, и каждый раз Виктор изумленно оглядывался, хотя кто-кто, а он-то повидал всяческих красот чуть ли не во всех странах мира.

Мы ездили сюда год за годом, урывая свободные дни, такие редкие и для него, спортивного комментатора, и для меня, и для Аксакала. Так мы называли нашего друга — генерала, героя Сталинграда и Курской дуги, и яростного рыбака.

Виктор был уже немолод — пятьдесят пять, — а я помнил его молодым, и тогда, в далекие годы, восторгался им, как всегда восторгаются мальчишки знаменитыми вратарями. Тогда я был школьником, а Виктор — вратарем ленинградского «Динамо». После матчей, вместе с другими мальчишками, я долго стоял у выхода из раздевалки, чтобы взглянуть на Пеку Дементьева, Михаила Сазонова, Евгения Архангельского и, конечно, в первую очередь на него, Виктора Набутова.

Нас разделяли десять лет разницы в годах. Но я с удивлением замечал, что Виктор был двадцатилетним с двадцатилетними и пятидесятилетним со своими ровесниками. Это было не панибратство. Это было его ровное отношение ко всем, кто тянулся к нему, как обычно тянутся люди к большому таланту.

Он очень уставал, и вот тогда мы вырывались на мыс, на протоки, к чертям на кулички, где летели белобрюхие крохали, а к самой нашей лодке подходила напиться добродушная лосиха Машка. Он ловил рыбу — не для того, чтобы поймать, а чтобы просто так, устало и бездумно посидеть в лодке, даже вздремнуть, если плохо клевало.

Мы не высыпались на рыбалке. Мы спали урывками и, возвращаясь, засыпали в электричке. Казалось, мы уставали еще больше, чем до поездки. Зачем же тогда вообще было ехать? Но через какое-то время раздавался телефонный звонок и Виктор спрашивал:

— Жека, может, смотаемся, а? Как там наш Аксакал?

Иногда удача посещала нас. Но чаще поплавки неподвижно торчали из воды и колыхались лишь тогда, когда на них садились отдохнуть разомлевшие от жары стрекозы.

Но в тот раз удача была! Была, черт возьми! И пришла она только ко мне. Блесну схватил лещ. Я поднял его — и лещ, хватив воздуха, покорно зашлепал к лодке, в подсачек.

— Лещ-самоубийца, — сказал Виктор. — От неразделенной любви, не иначе, — потому несъедобен.

Мы долго не замечали, что Аксакал оглядывается с каким-то странным выражением лица — будто он что-то ищет и никак не может найти. Первым это заметил Виктор.

— Что с тобой, Аксакал? Мелькнула тень голубой акулы?

— Придем сюда завтра, — ответил он.

— Будет клевать? — с деланным равнодушием поинтересовался Виктор.

Аксакал не ответил. Теперь у него было непроницаемое лицо восточного божка. Он знал что-то такое, чего не знали мы, и не хотел говорить. Он любил удивлять.

Утром мы подходили к протоке и еще издали услышали плеск. Казалось, по воде шлепают десятки весел. Играла рыба. Я уже предчувствовал щучью тяжесть. Но из воды выпрыгивали не щуки… Коричневые хвосты, величиной в ладонь с растопыренными пальцами, хлестали по воде так, что брызги летели в лодку, на нас. Рядом с лодкой, бок о бок, тускло отражая чешуей солнце, метались огромные, невиданные лещи. Протока кипела. Лещи выпрыгивали и вновь уходили на глубину. Казалось, можно было услышать стон — любви, страсти, томительного ожидания подруги. Рыба безумствовала. Извечный круг продолжения рода совершал на наших глазах еще одну спираль. Лещи не замечали нас. Они лишились всего — осторожности, страха, зрения. Можно было протянуть руку и дотронуться до ускользающей рыбьей спины. А брызги летели и летели, и мы были мокрыми, будто попали под славный июньский дождь.

Нам нечего было делать здесь. Вся рыба — даже щука — сбежала из протоки, освободив ее для лещевой любви. Мы тоже должны были уйти. Я сидел на веслах и медленно выгребал, а по бокам все шлепали коричневые хвосты…

Вдруг лодка встала. Я не мог сдвинуть ее ни вперед, ни назад. Вряд ли мы сели на мель или камень. Виктор поглядел за борт и сказал: — Сеть.

Значит, мы просто зацепились за сеть. Видимо, железо на киле разошлось, и мы зацепились прочно. Надо было как-то освободиться. Аксакал и Набутов приподняли сеть. Она шла тяжело, и мы сразу увидели золотые бока лещей и головы, застрявшие в ячеях. Кто-то успел перегородить вход в протоку…

— Будем резать, — сказал Набутов. Он был злой, таким я никогда не видел его за все годы нашей дружбы. У него даже губы побелели от злости. Я протянул ему свой нож. Виктор резал сеть с ожесточением, с яростью, а я налегал на весла, чтобы ему легче было резать эту проклятую, набитую рыбой браконьерскую сеть. Наверно, я не должен говорить, что никому из нас не пришло в голову взять из этой сети хотя бы одну рыбину…

Праздник кончился. Мне было жалко не эти десятки, может даже сотни килограммов, которые все равно попадут в недобрые руки и будут обменены на водку. Мне было жалко испорченного праздника и еще — Виктора. Он сидел на корме мрачный, уставившийся в какую-то дальнюю точку. Уже на берегу к нам подошло несколько человек, местных жителей, — каждому было интересно и лестно поговорить с Набутовым, но он, всегда охотно вступающий в разговор, всегда радующийся людям, вдруг сказал отчужденно-холодным голосом: