Владимир Монастырев - Ходи прямо, хлопец

До войны жила она в тихом русском городке Белеве. Летом городок был зеленый, утопал в садах, зимой засыпало его снегом, и улицы, и крыши — все белым-бело. Сейчас уже кажется, что не она, Клавдия Баранова, жила в том маленьком городке, а другая девушка — вот та, что смотрит из металлической рамки, а Клавдия ту девушку знала — давным-давно, и уже многое забылось, затерялось в памяти. Только разрозненные картины выплывают из прошлого: осенью везут с базара воз картошки и капусты — делают заготовки на зиму. Отец идет по выщербленному каменному тротуару, а девушка сидит на телеге, рядом с хозяином воза. Дорога идет круто под гору, хозяин натягивает вожжи, лошадь приседает на задние ноги, и хомут налезает ей на уши. Клавдия склоняет голову набок, и кажется, что гора делается еще круче, улица встает дыбом, а голубое эмалевое небо, как стена, в которую вот-вот въедет лошаденка… Поздний вечер. Они сидят на лавочке у калитки. Та девушка и Костя Паньшин. Время от времени над ними пролетает легкий ветер, и тогда сады — и за спиной, и впереди, через дорогу — шелестят листвой: шу-шу-шу, шу-шу-шу. Она не разбирает слов, но все равно знает, что он хочет сказать. Не в словах дело. Что бы Костя ни говорил, она всегда чувствует — он ее любит. И ей приятно его слушать и ощущать свою власть над ним…

А потом — война. Бомбежки. Воронки в саду. Похоронная на отца, смерть матери. Клавдия ушла из городка с медсанбатом отступающей дивизии. Та девушка, что ехала на возу, слушала шелест ночного сада, сидела под деревом, освещенная солнцем, осталась за чертой сорок первого года. Себя Клавдия помнит уже на фронте…

Надев халатик и домашние туфли, Клавдия будто сбросила тяжесть минувшего дня. Не пришло еще внутреннее спокойствие, но уже заглохла досада. Клавдия любила свою комнату — собственный уголок, отгороженный от мира четырьмя чисто выбеленными стенами, убежище — ото всяких обид, от горьких воспоминаний. Ей пришлось долго жить в бараках, спать на нарах, а то и на голой земле месяцами не выдавалось случая побыть одной. Тут она могла побыть одна. Нехитрый гардероб ее умещается на вешалке, прибитой к двери, а чемодан занят свежим постельным бельем.

В дверь негромко постучали.

Клавдия помедлила: не хотелось ей принимать гостя. Стук повторился. Вздохнув, она сказала:

— Войдите.

Дверь приоткрылась настолько, чтобы пропустить плотного человека в ратиновом коричневом пальто и зеленой шляпе с авоськой в руке. Человек вдвинулся в комнату боком, прикрыл дверь, снял шляпу и наклонил голову с реденькими рыжими волосами на темени.

— Здравствуйте, Клавдия Максимовна.

— Здравствуйте, Никифор Кузьмич.

— Заработались вы сегодня, Клавдия Максимовна. Я давненько по улице марширую, окошко ваше караулю, света все нет и нет.

— Раздевайтесь, — оказала Клавдия, — сейчас поставлю чайник.

— Спасибо, от чаю не откажусь.

И Никифор Кузьмич стал снимать пальто. Клавдия ушла на кухню с чайником, а он аккуратно повесил пальто на гвоздик, вбитый в дверной косяк, пристроил в уголок авоську, в которой содержалось что-то громоздкое, завернутое в газету. Затем он достал из кармашка куцего пиджака расческу и прошелся по реденьким волосам ото лба к затылку.

С Никифором Кузьмичом Кашлаевым Клавдия познакомилась недавно — оказала ему услугу: он добивался разрешения распилить кубометр круглого леса, и его, как это иногда случается, гоняли от стола к столу за разрешением. До Клавдии дело дошло к обеденному перерыву, и она вполне могла бы сказать Кашлаеву, чтобы приходил через час. Обычно отставники не просили, а требовали сделать им что-то или выдать. Никифор Кузьмич просил, вежливо и даже вроде бы застенчиво, и Клавдия оформила его ордерок, прихватив пять минут обеденного перерыва. Оформила и забыла — подумаешь, великое дело сделала! А он не забыл. Через два дня, где-то разузнав адресок, явился к ней домой с коробкой зефиру в шоколаде.

Клавдия удивилась и рассердилась.

— Вы что это, взятку мне принесли? — спросила она смущенного визитера, стоявшего у двери с зеленой шляпой в одной руке, с зефиром — в другой.

— Что вы, Клавдия Максимовна, — возразил он, — просто зашел к вам от чистого сердца спасибо сказать за ваше доброе ко мне отношение.

— А это? — Клавдия ткнула пальцем в коробку.

— Ну какая же это взятка? Конфеты — рубль двадцать восемь за коробку, зефир в шоколаде называются, я их очень уважаю.

— А я, может, не уважаю.

— Простите, если не угадал. Скажите, какие вам по вкусу, я принесу.

— Еще чего! — фыркнула Клавдия. — Садитесь уж, если пришли, чаем угощу… с вашим зефиром.

Было в нем что-то наивное, не то чтобы располагающее, но не позволившее выставить сразу.

Чай он пил аккуратно, с ложечки, зефир откусывал маленькими кусочками.

— В наше время люди друг к другу нередко грубость и безразличие проявляют, а вы ко мне — со вниманием, душевно, — говорил Никифор Кузьмич, поглядывая на Клавдию.

— Нашли ангела, — ответила она. — У меня срок был: в колонии строгого режима.

Сказала и впилась глазами в Кашлаева — как отреагирует. Думала — отпрянет, в лице изменится. Но он ее слова принял спокойно, даже ложечка в руке не дрогнула.

— В наше время много встречается людей, которые срок имели, — сказал он, — были безвинно осуждены, а потом, по прошествии культа личности, реабилитированы.

— Я по уголовной статье сидела, — сказала Клавдия. — Культ здесь ни при чем.

И на этот раз он не проявил беспокойства, только пожал плечами, словно бы хотел сказать: «Я, мол, в ваше прошлое не вникаю».

Попив чаю, Кашлаев вежливо распрощался и ушел. Через два дня пришел опять, хотя Клавдия его и не приглашала. На этот раз в руках у него был кулечек с пирожными. И опять пили чай, и Никифор Кузьмич не торопясь рассказывал о себе. Клавдия узнала, что во время войны был он заместителем командира полка по тылу, имел ранение. Потом его назначили начальником квартирно-эксплуатационной части, где он служил до конца войны и после войны и откуда ушел в отставку в чине полковника.

Поколесив несколько лет по стране, Кашлаев осел у моря, выхлопотал участок, поставил времянку и «стягивался», как он выразился, на дом.

— Почему же вы здесь решили обосноваться? — спросила Клавдия. — Город не курортный, отставники в других селятся, поюжнее.

— То и хорошо, что город не курортный, — ответил Никифор Кузьмич. — Я суеты, праздности не уважаю. Я лично, например, без дела не могу сидеть и как другие бездельничают — видеть не могу.

Клавдия слушала Никифора Кузьмича, приглядывалась к нему. То ли в ней любопытство проснулось, то ли очень уж вокруг все было пусто, а только не прогоняла она Кашлаева, разрешила ему приходить иногда. Он бы готов каждый вечер являться, но Клавдия ограничила его, сказав как-то с усмешкой: «Часто не ходите, а то соседи незнамо что подумают». На соседей-то ей было наплевать, но Никифор Кузьмич иронии не уловил и, приняв слова ее за чистую монету, ограничил визиты свои двумя в неделю — по средам и субботам. Он уже немало рассказал о себе: Клавдия ничего не рассказывала о своем прошлом. Он даже не знал, за что она отбывала срок в колонии строгого режима. Если б стал расспрашивать, Клавдия скорее всего нагрубила бы и выставила, но он не расспрашивал. Иногда она сама удивлялась — что ей в нем? Случись встретиться хотя бы год назад, летел бы этот Кашлаев от нее пулей, а сейчас вот распивает она с ним чай, слушает, поддерживает беседу…