Владимир Мирнев - Дом на Северной

Утром Мирошин проснулся еще раньше, чем накануне, полежал, пока старушка не позавтракала и не ушла, встал, побрился и снова лег, давая себе слово подождать до одиннадцати звонка, а затем плюнуть на все и пойти завтракать. Лежал, как и вчера, глядел на окно, чувствуя во всем теле деревянное спокойствие, от этого внешнего спокойствия, от того, что лежал и ждал вот уже второй день, но она не звонила, хотя была жива и здорова, как смог он в этом недавно убедиться, каждая клетка в нем дрожала от напряжения. Стало горько и обидно от злости на Зину, на себя, и он с сожалением подумал, что не вовремя родился на свет, что, видимо, всегда ему будут сопутствовать одни неудачи. И с необыкновенной ясностью представил свою прожитую жизнь, начиная с того момента, что впервые запомнил, и до вчерашнего вечера, когда в ресторане выпил бутылку водки и не опьянел, выпил, чтобы напиться, чтобы этим отомстить ей, Зине, которую, конечно, любил и которую вчера ненавидел всей яростью своей истосковавшейся по ней души.

Мирошин лежал, и не было в нем ни любви, ни ненависти. Как и вчера, казалось, вот-вот зазвонит телефон, и она придет, и все тогда станет на свои места; он расскажет ей что-то такое, отчего невозможно будет его не понять. Но звонка не было ни до обеда, ни после…

Сергей, будто налившись чем-то тяжелым, вышел на улицу, выпил две кружки кваса, поел и направился на набережную.

Постоял, глядя на реку, затем быстро зашагал прочь от реки, сел в троллейбус и, проехав некоторое время, сошел. Возле школы на скамейках сидели взрослые ребята, учащиеся вечерней школы, курили, разговаривали.

— Она уже не работает. Ушла от нас, — сказала пожилая женщина, откинув на спинку стула грузное свое тело и глядя равнодушно на него. — Не знаем причины. Ушла — и все.

— Как? — только и спросил, холодея, Мирошин, чувствуя, как рвалась последняя ниточка, так его все это время обнадеживавшая, вспомнив про которую, он всегда испытывал не только тайную надежду, но и полную уверенность в своей силе. Теперь ниточка оборвалась.

Над полями и околками густились, клубясь, облака, а там, на горизонте, повисли гибкие темно-синие полосы дождя, сквозь которые просвечивало нежное белесое небо, и на какой-то миг угадывались за ними свет и какое-то оживление, потом будто опускался занавес и вокруг мутной пеленой клубился мокрый туман.

«И все-таки она позвонила, — думал он, слыша, как чаще и весомее стучали капли по верху автобуса и как через минуту косой дождевой поток упруго захлестал по окнам и тонко зазвенел автобус, загудел протяжно от хлесткого напора сильного, струистого дождя. — Сказала, что не может встретиться, просит уехать его хотя бы в деревню. Позвонила ровно в полночь. Не хотела звонить совсем, но вот уже пятый день не спит из-за этого, зная, что он ждет и волнуется… И позвонила». «Не ищи меня сейчас, не ищи. Не надо, у меня дети… Подумай, Сережа. Я тебя люблю, ничего плохого не подумай, Сережа… Я такая дрянь, но что делать? Что?»

Дождь с каким-то остервенелым восторгом хлестал по автобусу по размытому проселку, и автобус, пробуксовывая, медленно тащился. До Бардино было недалеко, но несколько раз шоферу и пассажиркам приходилось выходить под дождь и толкать автобус. Шофер, молодой чумазый парень, сосредоточенно и испуганно глядел на усиливающийся дождь, отчаянно крутил баранку, когда автобус, суматошно вертя вхолостую колесами и завывая мотором, стремительно заносило в сторону. Привстав на полусогнутые ноги, парень прикусывал губы, и его смуглое лицо проступало красными пятнами, и только суженные глаза наливались испуганным бешенством, и он шепотом, страшно проклиная бога, матерился, а автобус, как щепку в крутую волну, несло уже в другую сторону, и пассажиры, замирая, хватались за поручни…

К дяде в дом Сергей ввалился мокрым с головы до ног.

В прихожей тикали часы; на столе стояли немытые чашки, миски; немо и простодушно смотрела на него с печки кошка; ходившая в сенях курица, когда Сергей открыл дверь, прошмыгнула между ног и тут же, вскочив на стол, принялась, точно ее никогда не кормили, яростно долбать клювом кусок желтого сала.

— Кш-ша! — махнул на нее рукой Мирошин, и она, кудахтая, с шумом кинулась к окну и била крыльями до тех пор, стараясь проломиться сквозь стекло, пока он не поймал ее.

Сергей сел у окна и уставился во двор, чувствуя, как медленно стекает нагревшаяся на его теле вода. Дождь густо лил, но теперь не с такой яростью. Улица была пуста, и только пузырящиеся лужи будто жили сами по себе, вспучивая на поверхность мутной воды россыпи больших и малых пузырей. Дом Зины виднелся из окна.

В коридоре стукнула дверь, и вошел дядя Антон.

— Эт-та ты? — сонно спросил он, протягивая холодную мокрую руку и жалобно глядя ему в глаза: — Эт-та ты не в самый, значит, раз пожаловал, племяшек.

— Здравствуйте, дядя. — Сергей радостно бросился к дяде, будто не видел его по крайней мере лет сто, обнял, тыкаясь в холодные заросшие щеки, ощущая внутри себя хлынувшее вдруг в душу чувство искренней, родственной любви к этому сонному, пахнущему кислым старику, но он знал, что радуется не дяде, а какой-то внутренней своей радости: все-таки Зина позвонила! Дядя сел, присел рядом и Сергей.

Дядя молча посмотрел на племянника.

— Эт-та ты не в самый раз, — сказал он тихо, тоскливо, поглядел вбок и виновато заморгал.

— Почему же, дядя?

— Да эт-та вот уж схоронили тетю твою, значит, Лизу.

— Тетю Лизу?! — крякнул Сергей, подпрыгнув на скамейке, и глядя на дядю, и не веря ему, и ругая уже себя за только что вырвавшуюся из него радость.

Дядя положил руку на плечо племянника, вздохнул, потом трудно встал и ушел в горницу. Сергей растерянно огляделся. Все так же стоили печка, стол, старинная швейная машинка «Зингер», прикорнув в углу, накрытая куском черного ситца, лавки, кровать, под которой сидела в корзине клуша и, не мигая, смотрела перед собой. Тапки тети Лизы, все еще в засохшей глине, подле печи. И никто их не убрал. Все было как прежде… Сергей увидел в дверь сутулую дядину спину у окна в горнице и понял, что все так, как сказал дядя Антон, все будет жить своей прежней жизнью — и дом, и стол, и печь, даже вот эти старые тапки в глине, и не будет только тети Лизы, тихой, удивительной доброты старушки, которую никто всю жизнь не замечал. Если, предположим, нужно было сходить весной за ведром картошки к тете Лизе и по возвращении тебя спрашивали, у кого одолжил, ответ был один: «У дяди Антона». А ведь дядя Антон об этом ведре картошки и не знал. Тетя Лиза ушла, никого, кроме мужа, не потревожила в этой жизни, и от сознания этого особенно было больно Сергею. Горько думалось: умри он, уйди из жизни, никто, кроме, может, Максимки, матери да братьев и сестер, не вспомнит его добрым словом. Все будет как прежде, но его не будет. Неужели и Зина забудет? И он с горечью подумал, что так и надо, уйти бы только побыстрее, избавившись от всех этих волнений, и пусть, пусть никто его не помянет добрым словом…