Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Ну? — тихо спросила Уля.

Он подошел к ней, постоял секунду, повернулся и вышел.

Председатель наведывался к Уле довольно часто. Он мог зайти днем или ночью, смотреть, как она готовит ужин или убирает избу. Говорил председатель полунамеками, приглашал к себе в гости и в ее присутствии чувствовал себя хорошо. Уля его понимала и боялась, что он вот-вот предложит выйти за него замуж. Ходили слухи, что не сегодня-завтра председатель женится на ней. Но прошли годы, а слухи остались слухами. Председатель часто ругал Улю за то, что она не устроила свою жизнь. Она понимала, почему председатель ругал ее: когда он как бы шутя предложил выйти за него замуж, она так же шутя отказалась, и еще — ругая Улю, он как бы ругал себя. Все это злило его. Злило еще и то, что не хотел перед самим собой признаться, что она, Ульяна, ему была по душе, и не просто нравилась этому шестидесятилетнему мужику, но те чувства, которые он испытывал к ней, можно было назвать любовью.

Уля оделась, постояла перед зеркалом и прошла в горницу. Между ее кроватью и голландкой стояла зыбка, которую подарил им на свадьбу почтальон Скорыга. Во время войны и после того, как прогнали немцев, Уля часто сидела подле зыбки, представляя, как начнет баюкать ребеночка, который будет у нее и которому появиться помешала война. Но война кончилась, а у нее нет не только ребеночка, но и мужа. Лет десять назад она чуть с ума не сошла, думая о ребенке. Ей снился ребенок даже во сне… Она попросила многодетную соседку отдать ей самого маленького, Васю. У соседки было одиннадцать детей, и она с охотой отдала Васю. Вот кому пригодилась зыбка, чужому ребенку.

Уля вышла во двор, запрягла лошадь и поехала.

Сквозь жидкие облака смотрела на землю полная, грузноватая луна. Она была так знакома и близка Уле, все щербинки на ней знала Уля так же, как родимые пятнышки на Васе.

«Вася, скажи мне: ма-ма?» — просила Уля Васю. Казалось, достаточно ее назвать мамой, как произойдет что-то важное, и она почувствует себя счастливой, нужной для жизни, как это чувствуют все матери. А он отвечал: «Тетя». «Нет, мама», — говорила она. «Тетя», — упорно твердил Вася.

— Но-о! — погнала Уля лошадь. — Но-о, милая!

Завидев Улю, комбайнеры подошли пить горячее молоко. Они продрогли: молоко пили торопливо, стуча зубами по алюминиевым кружкам.

— Теть Уль, преда видела? — спросил Вася. — Скажи ему, пусть ребятам командированным фуфайки или че другое привезет. Околеешь к чертовой матери на таком холоде-то.

Один из мужиков сказал:

— Пива бы! И сто грамм бы!

— Враз от пива согреетесь, — усмехнулась Уля. — Сказано — мужики. Чего-нибудь разве умное придумают? Сказано — мужики, — повторила она, внезапно ощутив, как ей стало хорошо, когда вот так свободно можно обращаться с мужиками, говорить с ними легко и просто, будто у нее есть муж и поэтому никто ничего худого не подумает, и вдруг ее рассмешило, что они ходят вокруг брички и пьют, пьют молоко, и ей было непонятно, почему мужики так много пьют.

Из-за облаков выскользнула луна, повисла низко над полями, и сразу стало видно, как колыхалась пшеница, как волнами прокатывалась по полю пыль, как в неясных сумерках ходили по полям, по лугам и проселкам суетливые тени, рождая в сознании грустные мысли о том, что вот умрет человек, а по-прежнему будет это поле и этот лес, и по-прежнему будут ходить по полям и лугам суетливые тени, и кто-то другой будет смотреть на это и думать о людской доле.

Мужики, напившись, разошлись по комбайнам, а Уля глядела им вслед, и ее разбирал смех, и она не могла понять, почему стало так смешно, так хорошо, почему захотелось смеяться без всякой причины, будто ей было не сорок пять, а двадцать лет.

«Господи, как хорошо», — вздохнула она и тихонько, счастливая от смеха, от поля с луной, от дурманящего запаха зрелого хлеба, заплакала и, сев в бричку, дернула вожжи.

«Отчего радость, дура?» — спрашивала она у себя. Иногда бричку обгоняли машины с зерном, и она радовалась им. Сквозь пыль просвечивала луна, и Уля смеялась ей.

На скотном дворе она вспомнила о Ване, и ей на миг стало страшно: вдруг раздумает, не приедет? Спустя минуту Уля решила: «Он не стоит того, чтобы даже думать о нем. Он мне как враг. Лучше бы его убило на войне».

Но отвлечь себя от мыслей об Иване не могла… Оставив лошадь на скотном дворе, направилась домой. Возле ворот села у старой ветлы на колоду и задумалась. Ветла шумела. Уля вспомнила, что точно так же, мерно и дремотно баюкая, шептала печальные слова песни ветла в тот день, когда умерла мать, и потом, уже похоронив мать, она тоже сидела здесь, а ветла все покачивалась и шумела…

После свадьбы Уля долго не могла заснуть от свалившегося на нее счастья, и вышла ночью к ветле, и села подле, и тоже слушала такой же ее вечный шепот, и в этом таинственном шепоте чудились знакомые слова, знакомый голос, и верилось, что жизнь без конца, что всегда ей будет вот так хорошо и удивительно.

Шумела ветла. Перед поездкой в Орел Уля всю ночь просидела под ней: ехать или нет? Ей очень хотелось увидеть Ваню; казалось, если не увидит, сойдет с ума. Знала, что поедет, но все же сидела и думала: ехать или нет? И поехала. Увидела его, подкараулила за домами, и стало легче. После того совсем успокоилась. Зачем ей хотелось обязательно увидеть его? И еще вспомнила, как одноногий Прокопий стал здесь целовать ее, а затем звать в избу, обещал жениться на ней, и было не противно с ним, но за него не захотела она выйти замуж. Сколько воспоминаний было связано с ветлой!

Уля размечталась, глядя сквозь низко свисающие ветви на чернеющие леса, похожие отсюда на гряду холмов; над ними, касаясь вершин, плыла крупная краснобокая луна.

Вскоре тени погустели, поплотнел и без того холодный воздух, и все округ поплыло в завораживающей предутренней дреме.

— Тетя Уля? — спросил голос.

— Ой! — испугалась Уля и вскочила. — Тьфу-тьфу! Типун тебе на язык. Ой, Катька, какая ты дурная, перепугала меня всю.

— Я у тебя давно сижу на крыльце, соснула даже чуть, — сказала Катя, зевая и потягиваясь. — Я тебе, тетя Уля, телеграмму принесла. Ты только ушла, а мне передают. Думаю, вот тебе и сто грамм! Не было печали…

— Какую телеграмму? — спросила Уля, сразу догадавшись, что это за телеграмма, чувствуя, как задрожали, подкашиваясь, ноги. — Пойдем в избу. Я чтой-то не пойму.

— Жду всегда утра, а тут телеграмма — молния. Срочно.

В избе Уля присела на табуреточку, жалобно глядя на Катю, будто умоляя не говорить о телеграмме.

— Какую телеграммку? Я, Катенька, никакой телеграммки не знаю и знать не хочу. — Уля распахнула окно, села и вновь встала. — Ты, Катенька, перепутала. Михаил разве, брат-то?

— Нет, — улыбнулась Катя. — Не Михаил.