Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Отставить разговоры! — приказал сержант. Чмуневичев бережно взял теленка на руки, укутал его в шинель и, ни на кого не глядя, сутулясь широкой спиной, направился к выходу.

В столовой по случаю праздника от радостного шума, громкой музыки было тесно. Чмуневичев поел, допил компот и вышел в коридор. Он не знал сам, почему у него испортилось настроение, все валилось из рук, поел кое-как, в голове ощущалась тяжесть.

— Чмуневичев, чего это ты? — спросил сержант, выйдя в коридор покурить. — Кажется, Михаил?

— Мы. Михаил, — хмуро ответил Чмуневичев и отвернулся.

— Это тебе корова покоя не дает? Слушай, Михаил, ты не ребенок, в армию идут не для того, чтобы коровами заниматься. Это пора усвоить. Сам понимаешь, Михаил. Надо учиться воевать, а не нюни распускать. Пора вникнуть, понять и действовать. Нынешняя сложная международная обстановка…

— Ну. Понимаю.

— Вот и хорошо, Михаил. Обстановка очень сложная…

— Хватит. Если я отнес тете Вале теленка, то теперь мне спокойно, а тут под боком животина в грязи, голодная, хуже не придумаешь… Мне нельзя? Как это? Сижу без дела, занимайся, чем душа пожелает, а чем душа пожелает, как раз и нельзя. Ни-ни! Ни тебе, ни вам, ни мне… Объявите лучше мне наряд, хоть на кухне побуду. Да чего там говорить.

Чмуневичев отвернулся, но сержант увидел влажные его глаза, и ему стало жаль Чмуневичева, и он понимающе, жалобно улыбнулся, выбил трубку о притолоку и почесал себе под носом.

Чмуневичев вернулся в столовую, сел рядом с Сычевым и молча уставился в окно.

— Ну, нарубался? — спросил Сычев и засмеялся. Это было так неожиданно, что Чмуневичев вздрогнул. В его словах, в его мелком, поразившем Чмуневичева смехе он почувствовал недоброе и насторожился.

— Мясо, понимаешь, как у индейки, вкусное. Ешь, ешь, Мишок, не будет лишок. Ты заработал это своим трудом. Ешь, ешь…

— Чего? — Чмуневичев привстал, ухватил Сычева за гимнастерку и приподнял его так, что у того, точно горох, посыпались сорванные пуговицы. — Молчи, хоть ты молчи! — Поставил на ноги, глянул так, что Сычев неприятно почувствовал корешки своих волос на голове, и, ни слова больше не говоря, выбежал из столовой.

Он обо всем догадался сразу, недаром же такие жирные щи, каша с мясом… В сарае в открытую дверь задувал пронизывающий ветер. Приближалась весна. Везде неубрано, рядом с сараем, на том настиле, который он сделал прошлой весной, была кровь. Чмуневичев представил, как это было, как она лежала, глядя немигающими, печальными и полными страдания глазами, а потом они затуманились от наплывшей влаги, крупная слеза упала на настил, и, быть может, она пожалела, что была так доверчива…

Чмуневичев сел на край настила и почувствовал, как в нем внутри что-то зашевелилось. Он посмотрел на свои вспотевшие ладони и со всего маху ударил по настилу… Торопливо вздохнул и встал. Что теперь делать? А делать что-то надо было. Он начал выгребать из сарая. Заглянул в закуток к свиньям, их тоже не было. И от этого словно успокоился.

У входа в столовую стоял Сычев и с любопытством человека, осознавшего наконец свою причастность к предательству, глядел на Михаила. Он уже пришил все пуговицы и хотел казаться сердитым, чтобы вдруг Чмуневичев не вздумал снова подшутить над ним.

— Миш, ты чего? — спросил он.

— Да чего? Да ничего. Вот гляди… Хорош ты.

— А что ты — того?

— Эх, Коля, Коля, зачем ты надо мной смеешься? — Чмуневичев сел на порог.

— Да ты что, да никогда не смеялся, вот придумал. — Сычев примостился рядом, достал сигареты и, торопливо закурив, протянул пачку ему.

— Не смерди! — крикнул Чмуневичев так, что Сычев торопливо вскочил, покорно погасил сигарету. Чмуневичев встал и направился в казарму.

— Миш, — сказал Сычев, — Миш, а сержант домой уезжает.

— Ну?

— Ну, чего ну? Уезжает. Сам сказал. Чемодан у него собранный давно, подарки купил. Что ты на меня так вызверился, не пойму?

Чмуневичев приостановился, прислушиваясь к словам сквозь шорох зачастившей снежной крупы с дождем, и никак не мог толком понять, к чему это вдруг говорит Сычев. Он почему-то стал плохо слышать, удивился, что плохо слышит, остановился, побил по ушам ладошками, чтобы прошла глухота, и вопросительно уставился на него.

Сержант попросил Чмуневичева проводить его на вокзал. Было жарко от выглянувшего в этот день солнца. Чмуневичев радовался, что из всего взвода сержант выбрал именно его, но за всю дорогу не проронил ни слова. Шел чуть сзади сержанта и лейтенанта и молчал.

Молчал и на перроне. Когда, шумно дыша, медленно тронулся поезд, сержант крепко сжал руку Чмуневичева, серьезно и по-прежнему строго поглядел ему в глаза. Чмуневичев часто-часто заморгал, чувствуя, как зачесалось в переносице.

— Пиши, — сказал сержант и стал трясти руку лейтенанта.

— Пиши? Куда пиши? Ну на какой такой адрес — вот не пойму? Да и чего? А куда? Ну не говорит ничего?

— В одной почти деревне живем, моя, Короселево, рядом с твоей, — сказал сержант, пожимая руку лейтенанту Ольшевскому. Поезд отходил, а Чмуневичев, идя за вагоном, натыкаясь на людей, глядел на сержанта. Он хотел еще раз вблизи взглянуть на сержанта, может быть, узнает его, узнает в нем своего земляка.

В часть он не торопился. Брел медленно по улице города, глядел на людей, машины, дома, на ласковое весеннее солнце, мало-помалу им от увиденного и только что пережитого при расставании с сержантом овладело приятное, легкое чувство, такое, какое он испытал, когда впервые увидел теленочка возле коровы.

За городом он остановился на шоссе, постоял, поглядел на деревья, сквозистое голубоватое небо с легкими крапинками перистых облаков и широким, решительным шагом направился в часть.

1972

Спурь — заяц (молд.) .