Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Врешь, поди?

— Пристало мне врать-то? С чего это я врать-то буду? Пристало мне врать.

— Ясно.

Если бы Чмуневичев сказал кому-нибудь из солдат, что ему хорошо, когда он вот так стоит, глядит на корову, которая щиплет траву, его бы засмеяли, и он старался дело изобразить таким образом, будто ухаживает за коровой и свиньями по необходимости, вместо больной женщины. И это ему удавалось. Одного человека трудно было провести — сержанта Долгополова. Желая оправдать доверие сержанта, Чмуневичев старался как мог на строевой, на снарядах, аккуратнее обычного заправлял свою кровать с соломенным матрасом, обмундирование и за последние две недели не имел ни одного замечания. Это нравилось сержанту. Он только теперь понял, что не ошибся в солдате. Одно не понимал, одному не находил объяснения — это желанию Чмуневичева весь выходной день, когда даже самый захудалый солдат просит увольнения, копаться возле сарая, расчищать от камней площадку для коровы или пасти ее возле забора, стоять целыми часами и глядеть, как она щиплет траву. Этого он не понимал. Пусть молодой солдат любит во всем порядок, любит животных, но убивать на это свое время — извините! Своими сомнениями он поделился с командиром взвода. Лейтенант Ольшевский покачал головой и не нашел нужного объяснения.

— Возможно, крестьянская кровь? Эти виноваты, так сказать, гены? Гены, сами понимаете, есть гены. Генетический код — это, оказывается, сила. Читали про это в «Литературной газете»? Не читали, вот почитайте.

— У нас, товарищ лейтенант, половина солдат — это колхозники, но никто не проявляет такой души к хозяйству, они даже стесняются своей любви к скотине. Вы посмотрите: у него в сарайчике все блестит. У иных дома хуже.

— Да, — неопределенно ответил лейтенант и решил спросить об этом у самого солдата, чтобы избавить себя от ненужных раздумий.

Он, будучи дежурным по части, вышел из штаба, собираясь направиться на кухню, и увидел на пустыре корову.

На огромной бетонной глыбе сидел Чмуневичев и держал конец длинной веревки, к которой была привязана корова. Увидев лейтенанта, Чмуневичев встал, отдал честь.

— Садитесь, — сказал лейтенант и, изучающе посмотрев на солдата, сел рядом, выставив вперед лакированно блестевший сапог, закурил и лениво глянул на корову. Лейтенант являл полную противоположность сержанту. У лейтенанта, несмотря на его подчеркнуто строгий вид, был мягкий, податливый характер; строгость, любовь к порядку были у него не потребностью, а скорее необходимостью. Каждое утро жена лейтенанта чистила ему пуговицы, ухаживала за ним, как за ребенком. Никто во взводе, кроме сержанта, не догадывался, когда лейтенант, построив взвод, командовал коротко и резко: «Гы-ыр-но!» — и, выгнув грудь вперед, собранный, четкой походкой шел докладывать командиру батареи, — никто не догадывался, что лейтенант подражает сержанту Долгополову. Лейтенант этого сам не знал в полной мере, но ему очень нравилось все, что делал заместитель, за которым был как за каменной стеной, и, сам не осознавая, перенимал у сержанта манеру произносить команды, приказывать, разговаривать с солдатами.

— Как у вас дома? — спросил лейтенант, подыскивая какие-то очень к месту слова.

— Все хорошо, товарищ лейтенант.

— Так. У вас есть отец, мать?

— Мать, она есть, а отца, товарищ лейтенант, никак нету, — ответил Чмуневичев, стремясь, чтобы ответ понравился лейтенанту.

И тут лейтенант понял, что не знает, о чем спрашивать солдата. Любит солдат животных? Ну и что. Лейтенант имел добрую, ласковую душу, любил животных; у него дома жили хомячки, и он мог возиться с ними целое воскресенье, так что жена даже упрекала его в невнимании к ней.

— Отец убит? — спросил лейтенант, поглядел на огромные ручищи солдата и покачал головой, косясь на его короткую мощную шею.

— Какой убит, товарищ лейтенант Ольшевский, когда я вон родился девять лет опосля войны? Какой убит?

— А как же? Отца и — нет?

Чмуневичев промолчал. Он посмотрел на корову, над которой стайкой висела мошкара, перевел взгляд, прищурившись, на высокое, застывшее в небе солнце и вздохнул. Не мог же он сказать лейтенанту, что, у него нет отца, и он никогда не знал, кто у него отец, и что на все его, Михаила, вопросы мать и бабка только молча вздыхали, а дядя Василий, который сейчас живет у них и является отцом меньшего брата, сказал как-то: «Утонул он, стал быть. Кто его знает, как его звали, глухой и немой он был, но раз ты в его вдался, хороший был человек, стал быть». Не мог же он об этом сказать лейтенанту, который снял фуражку и от которого пахнуло тонким запахом духов. Не мог так вдруг довериться лейтенанту. И лейтенант понял, как неуместны его вопросы, и пожалел, что не может, как сержант, найти ключ к человеческой душе. И встал. Вскочил и Чмуневичев.

— Сидите, — сказал лейтенант и, не зная, чем расположить к себе солдата и дать понять, что просто так, из самых хороших побуждений спросил у него об отце, что он, Чмуневичев, производит, когда сидишь рядом, удивительное впечатление, от которого становится почему-то спокойно и грустно, и хочется такой же спокойной человеческой простоты, чувствуешь себя этаким добряком, — и не зная, как это сказать, лейтенант пробормотал: — У меня, знаете, хомячки есть… Один, который совсем ручной, беленький.

Чмуневичев молчал, не понимая, к чему это сказал командир. Лейтенант надел фуражку, и сразу исчез щекочущий запах духов, запахло зеленью, а севший на забор скворец запел, задрав к солнцу клювик. Лейтенант легко спрыгнул с глыбы и пошел, поблескивая сапогами, начищенными пуговицами, кобурой. Слышно стало, как корова, шумно придыхая, щипала траву. Чмуневичев поглядел на удаляющегося лейтенанта, потом с полчаса сидел, разглядывая траву, затем лег лицом вниз, перевернулся на спину и лежал так с час. Пахло молодыми побегами; над ним зудели мошки, а рядом, захлебываясь запашистой зеленью, щипала траву корова, да скворец то начинал петь, то обрывал песню и косился одним глазом на человека, не понимая, что тому нужно в траве, и во всем столько было мира, спокойствия, так знобяще пахло стремящейся вверх жизнью и каким-то всепроникающим запахом, который трудно определить, но который всегда там, где есть живое, что Чмуневичев неожиданно перестал чувствовать свое большое тело и, проникаясь всепобеждающим трепетом жизни, откровенно трубящей о любви, когда кажется, что ты, и рядом растущая трава, и рядом и далеко находящиеся люди — это все ты. И радости и горе их — тоже твои. Как он любил свою деревню, свою зеленую, мягкую родину, и как ему было хорошо сейчас под этим ласковым небом.

Чмуневичев сел, не зная, как выразить нахлынувшее на него счастье.

В понедельник на работу вышла женщина; Чмуневичева не отпустили к сараю. Он ходил со взводом на строевую, на спортплощадку, но после обеда теперь направился чистить материальную часть. Жизнь потекла, как обычно. Поговаривали, что в следующий понедельник дивизион выезжает в летние лагеря. В среду Чмуневичев заглянул в сарай. Корова почувствовала его издалека, жалобно замычала. Он вывел ее на воздух. И тут увидел женщину. Она несла два ведра помоев свиньям.