Владимир Мирнев - На маленькой планете

Боевой расчет сидел на своих местах, положив на колени автоматы. Тяжелые боевые машины весь день двигались в северо-западном направлении; иногда батарея останавливалась: комбат созывал командиров взводов.

Чмуневичев, пристегнувшись ремнем к сиденью, сквозь сладкую, заволакивающую глаза дрему глядел на зеленые леса, высокое, цвета вылинявшего голубого ситца небо, подернутое белесостью, и чему-то радовался. Рядом сидел, согнувшись в три погибели, Сычев и спал, а проснувшись, тотчас начинал жевать. В противогазе у него было с полбуханки хлеба, несколько сухарей; он засовывал руку, отщипывал кусочек хлеба и сонно жевал. Сычев обладал удивительной способностью. Стоило батарее остановиться в деревне, как он просился за водой. Его отпускали. Через пять — десять минут приносил воду, садился на свое место, а когда батарея трогалась, доставал из противогаза яйца, осторожно разбивал о железо и выпивал. Кобылова, Корюхина и Гобадзе он не угощал, а Чмуневичева угощал. Когда успевал достать яйца? Кажется, видел весь взвод: он шел по улице к колодцу, никуда не сворачивал, и вот тебе — предлагает яйцо Чмуневичеву, только ему из всего расчета.

Долог и утомителен путь. Машины, взревывая, ползли с холма на холм, поблескивая тусклой зеленой краской: брезентовый чехол, накрывающий направляющие, покрыт толстым слоем пыли, в пыли расчеты, бронированные щитки, и две машины со взводом управления с которым ехал комбат, тоже в пыли. То и дело мимо на «бобике» проносился командир дивизиона. Часто он останавливался, выходил из машины и наблюдал, спрятавшись за деревьями, за движением батарей, придирчиво осматривал чехлы на боевых машинах, интервалы между машинами и что-то записывал в блокнот. К вечеру, когда жаркое солнце, так и не остыв, стало погружаться за леса, боевые машины остановились.

— Командиры батарей, к головной машине!

На место приехали в полночь. Но и во сне Чмуневичев продолжал ехать, видеть бесконечную пыльную дорогу, леса и жующего Сычева, и во сне солдаты, мерно покачиваясь, дремали, бились головами о железо машины.

С утра приводили в порядок технику, чистили одежду, резали дерн и обкладывали им палатки, носили для дорожек песок. Чмуневичев радовался, что никто не строит по всякому поводу, что замечания делались обычным человеческим голосом — тихо, спокойно, и чувствовал себя удивительно. Приятно ломило в теле от работы; от зеленого воздуха на душе стало легко, радостно.

Несколько дней устраивались в летних лагерях, а потом началась обычная жизнь со строевыми, политподготовкой, изучением материальной части, упражнениями в стрельбе из личного оружия.

Так прошло около трех месяцев. В конце августа ласковое по-осеннему солнце к вечеру не закатывалось белым, косматым клубочком за леса, а долго висело, наливалось вишневостью, превращалось в огромный шар. По земле скользили розоватые тени; густой, отстоявшийся запах хвои, созревшей травы повисал в воздухе на весь день; нежнее запахло то ли грибами, то ли подгнившими кореньями трав; по утрам на полянах собирался туман и уже не испарялся струисто вверх, а дольше обычного задерживался под солнцем и расползался в низины и чащи; все было как было, как три месяца назад: деловито летали пчелы, раздобревшие шмели, тыкались постаревшие слепни в загорелые солдатские спины, дятел, спрятавшись в ветвях, выбивал из коры насекомых; все было как было, но во всем чувствовалось нечто такое, отчего жаль становилось цветы, пчел, и дятла, и самого себя, и появившуюся невесть откуда паутину… Ночи похолодели и сильно пахли смолой.

В начале сентября собрались на маневры. Выехали затемно. Чуть-чуть пробивался свет сквозь частую предутреннюю изморось дождя. Пришлось солдатам надеть плащ-палатки, закутаться получше, выставив только глаза. Установки мокро лоснились от дождя, то и дело пробуксовывая на дорогах, оставляя после себя рваную черную землю, и густой дым долго висел в воздухе.

Часа через четыре машины свернули на обочину дороги, расчеты поспрыгивали с установок. По дороге пошли танки. Гулкий, грохочущий лязг железа наполнил весь лес, едкий дым напитал собою воздух. А танки шли, торопливо разрывая дорогу, тускло поблескивая мокрой зеленоватой сталью, стрекоча на изволоках столь оглушительно, что хоть уши затыкай.

Комбат построил батарею и объявил, что первый дивизион, находясь на маневрах, играет роль атомного дивизиона и поддерживает танковую армию, развивающую наступление по трем направлениям…

А танки шли… Чмуневичев, ожидая, когда же кончится этот железный скрежет, вначале стал считать, сколько их прошло, досчитал до ста девяноста, а танки все шли. Шли они до вечера.

Стемнело.

Дивизион, соблюдая светомаскировку, занял за лесом огневую позицию.

Чмуневичев обалдело соскочил с установки и почувствовал, как по телу прошлась легкая дрожь. До этого дивизион двигался спокойно, потом их батарея свернула в лес и остановилась, и только тут он увидел, как на большой скорости мимо проехал комдив и что-то крикнул комбату, а комбат, грузноватый, красный с лица капитан, сразу же заспешил, побежал по поляне, закричал, остановился возле низкорослой березки, и показал что-то командиру первого огневого взвода, побежал дальше, и тут за ним, взревев, заспешила одна боевая установка за другой. Когда раздалась команда «к бою!», Чмуневичев соскочил с установки, стянул с Сычевым брезент и стал качать домкраты, выверяя уровень. Заспешили, забегали командиры расчетов и командиры взводов.

Дождь полил сильнее. Теперь не помогала плащ-палатка; у Чмуневичева вымокла спина; в горячих руках не слушалось холодное, жесткое железо. Нужно было торопиться. Привезли ракету, дослали в направляющие. Потом оказалось, что неправильно привязали к местности батарею. Комбат, красный, без фуражки и плаща, бегал от одного взвода к другому и торопил командиров взводов.

— В укрытие! — крикнул лейтенант Ольшевский, а сам вскочил в установку, но не закрыл дверь, потому что мешал провод от телефона и провод дистанционного управления, потом лейтенант выскочил, припустился к комбату, но комбат еще издали так на него закричал, что лейтенант вернулся с полпути обратно.

Чмуневичев отбежал вместе с Сычевым и Кобыловым метров на сто. Легли. Лежали долго, пока совсем не стемнело. Чмуневичев уже разуверился, что увидит, как будет сходить с направляющих ракета. Слышно было, как в других батареях, расположенных за лесом, раздавались команды; неожиданно из-за верхушек деревьев вынырнул вертолет и низко протарахтел над поляной, где стояла батарея, и по тому, что он вдруг на несколько секунд завис на одном месте, все решили — засек батарею. Отлетев несколько в сторону, вертолет выпустил осветительную ракету. И в этот момент Чмуневичев услышал шум. Сначала хлопок, потом нарастающий шум, будто за лесом заработал мотор, через секунду шум определился, вытянулся в струнку и повел на одной ноте, медленно нарастая и переходя в сдержанное гудение, и по поляне, тесня ночь, прокатилась, словно кто лизнул красным языком, красноватая волна, и вот уже стало видно на миг все округ; раздался приподнимающий с земли, оглушительный, с трескучим надрывом грохот, и в дождевом тумане показалось белое, текучее пламя — там, где находилась установка.