Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Рядовой Чмуневичев, ко мне!

Чмуневичев тяжело вздохнул, затянулся ремнем и подошел, гадая, за что же сержант хочет его наказать. Сержант считал себя большим психологом, и не без некоторого основания. Заранее предугадывал поступки солдат, знал хорошо каждого из них и за свои полтора года службы научился неплохо разбираться в людях. Он любил порядок, устав и привык к ним.

Сержант, заложив руки за спину, сделал четыре шага вперед и столько же обратно, мысленно подсчитывая каждый свой шаг. Чмуневичев казался ему простым, исполнительным. Был он силен и вынослив. Особого же ума от солдат Долгополов не требовал, не любил ершистых москвичей, но считал, однако, что солдат должен быть сообразительным, хотя на первое место ставил все же исполнительность, полагая, что он, сержант, сам довольно сообразителен.

— Почему так долго ходил за обедом для караула? Для тебя устав — не родной отец? — спросил сержант.

— Я это, товарищ сержант Долгополов, ну я вон туда это… заглянул на минутку.

— Вы любите коров? Так и надо было сразу доложить. А того, этого — мне отвечать не надо. Надо отвечать кратко и четко, как в уставе.

— Так что это, товарищ сержант Долгополов…

— Фамилию упоминать не надо, не положено. Ясно?

— Еще бы.

— Не «еще», а как положено по уставу. Устав — ваша настольная книга, поняли?

— Так точно. Можно мне сходить нынче туда, выгрести из-под нее, чтобы она в мокроте да навозе не спала? Все ж скотина…

— Отставить! Никаких хождений туда.

Чмуневичев молчал. В нем поднималась неприязнь к сержанту; он чувствовал это и знал, что вот-вот сейчас скажет грубость, за которую получит наряд. Знал это и сержант, знал, что стоявший перед ним солдат проклинал его мысленно. Сержант не скрывал от себя ничего и, как человек, постоянно имевший дело с людьми, понимал всю сложность взаимоотношений с ними, но ни за что не согласился бы хорошее к себе расположение купить, закрыв глаза на проступки солдат.

— Это почему так, нельзя? — насупился Чмуневичев и без разрешения стал по стойке «вольно». Сержант знал, что, объяви сейчас он сто нарядов солдату, тому станет все равно и он будет только больше грубить.

— Рядовой Чмуневичев, пока не научитесь десять раз подтягиваться, десять раз подносить ноги к перекладине и тем самым не позорить взвод, ходить туда запрещаю. Запомните: командир говорит не от себя, говорит от имени армии. А теперь — кругом! Марш!

В первое мгновение Чмуневичев не знал как быть. Он понимал, что к нему отнеслись несправедливо. Досадуя на эту несправедливость, злился, а через некоторое время решил, что злиться можно, но от этого ничто не изменится, к тому же он сам стыдился того, что один из всего взвода до сих пор не может выполнить на турнике простейшие упражнения.

Сержант не ошибся. Через неделю Чмуневичев уже подтягивался на турнике не десять раз, а восемнадцать, а еще через неделю Чмуневичеву самому было непонятно, как это совсем недавно он не мог даже подтянуться: смешно, да и только.

Долгополов разрешил ему отлучаться во время часа самоподготовки.

Чмуневичев, осторожно отставив сорванную с петель дверь, шагнул в закуток, где в полутемноте чернела мотающая головой корова; ощупью нашарил конец веревки, привязанной к камню, и вывел корову на воздух. Она остановилась возле сарая и несколько минут стояла не шелохнувшись, глядя полузакрытыми, заслезившимися глазами на закат, на разомлевшее небо, покрытое по горизонту розоватыми стайками облаков. Все это, видимо, приходилось ей видеть не так уж часто, а может быть, она смутно припоминала прошлогоднее небо и воздух, неясные шорохи и запахи, весь этот прозрачный, зыбкий мир звуков, запахов и предметов, или еще что-то ей припомнилось, но только корова вдруг забеспокоилась, переступила ногами и, повернув голову в ту сторону, где была деревня, хотя видеть могла один высокий забор, и напрягшись телом, вытянув широкую плоскую шею, протяжно замычала, и оттого, что мычала, ей стало, очевидно, легче, потому что она тут же часто-часто замахала хвостом, повернувшись, лизнула Чмуневичева в одну руку, другую, ткнулась, в его ноги и подтолкнула его.

Он нарвал бурьяну, почистил ей шею и спину. Никогда корова не знала ничего подобного. Впервые она испытала нечто похожее еще в детстве, когда стояла на слабеньких своих ножках, а мать, большая, комолая, лизала ее своим теплым, длинным языком. Сейчас она, замерев, выгнула спину, вслушиваясь в себя, ощутила знакомый запах; ей на время показалось, что стоит в теплом, сеном и хлебом пахнущем хлеву, а со двора несет такими запахами, от которых кружится голова, и, не в силах перенести воспоминания, повернула разомлевшую морду и лизнула признательно Чмуневичева.

— Но-но, не дури, — сказал он ласково и повел ее в сарай. В дверях она заупрямилась. Он подтолкнул, корова стала на свое место и сразу почувствовала ненавистный запах той женщины, которая приходила раз в день, больно била ведром по морде и кричала:

— Сатана! Как в прорву носишь! Чтоб вам подавиться, изверги!

Не успел Чмуневичев закрыть дверь, как корова понуро опустила голову, вспомнила, как чесали ей шею и как было приятно, и жалобно замычала. Раньше она тоже тревожилась. Когда долго не приносили поесть, ею овладевало жуткое, изнуряющее чувство голода, и приходилось мотать головой, мычать, лизать камни, подбирать под собою затерявшиеся картофельные очистки. Но сейчас она была сыта. Ей хотелось пойти вслед за человеком, и она ясно почувствовала, что должна идти за ним, и, беспокоясь, замычала еще громче.

Долго корова переступала в темноте, моталась из одного конца сарая в другой, насколько пускала веревка, пока не устала и не опустилась на пол.

Чмуневичев поставил в сарае на петли дверь, сделал настил из досок, выстрогал небольшие ясельки, а когда женщина, ухаживающая за коровой, заболела, стал приходить сюда каждый день. Уже давно отшумела талая вода; вербы и березы обросли сережками, и далеко проникал запах первой, молодой зелени. Все чаще выводил Чмуневичев корову из сарая; ее бурая шерсть за несколько дней залоснилась, заблестела. Появилась молодая трава возле забора, теперь корова часто щипала траву.

— Эй! — кричал часовой Чмуневичеву. — Не подходи к забору! Нельзя!

— Так то ж корова, как так нельзя? — усмехался Чмуневичев, и в его простых добродушных словах, сказанных с ласковой снисходительностью и с улыбкой, было столько убедительности, веяло от них такой домовитостью, искренностью, что часовой больше не кричал, а спрашивал в тон Чмуневичеву:

— Она как, она доится, что ль?

— А то.

— Ты доишь, что ль?

— А то.

— А молоко? Сам выпиваешь?

— Сказал! В санчасть носим. Жирное молоко-то, что надо!