Владимир Мирнев - На маленькой планете

«Нет, но я ведь не боюсь», — сказал себе вслух Чмуневичев, встал и медленно побрел, ощущая под собою влажную землю, а вокруг себя текучий туман, а дальше — спокойный и удивительный, завораживающий мир ночи с его дремучими снами, с его сонным теплом, с его посапыванием, поскрипыванием, пощелкиванием… с его небом и землей.

Не успел Чмуневичев обогнуть склад… Из-за тумана никого не увидел, но на всякий случай отошел в сторону от грибка, прислушался и положил руки на автомат. Так и есть, кто-то идет.

— Стой! Кто идет?!

Тихо. Туман шелестяще струился по-над землей, и он горячими щеками чувствовал текучий влажный воздух. Присел, прислушался; густой туман вился вокруг него, сглатывал звуки, и каким-то призрачным показалось в этот момент все вокруг, и голос его прозвучал робко, неуверенно.

Шорох замер, потом снова послышался. Чмуневичев сделал два шага в сторону и, все еще не видя никого, сказал, не веря наступившей таинственности, заскребшей под ложечкой жути и ничего не ожидая:

— Стой! Стрелять буду!

Он опять шагнул в сторону, на всякий случай присел и хлопнул прицельной планкой, словно затвором.

— Разводящий со сменой! — ответили сразу.

— Разводящий ко мне, остальные на месте!

Из тумана вынырнул разводящий младший сержант Романенко. Чмуневичев доложил, что на посту все в порядке.

Разводящий покрутил ручку телефона и стал просить начальника караула, чтобы на пост возле реки поставили двух часовых. Чмуневичев тем временем сдавал пост. Он был спокоен, ему хотелось спать. Вдвоем с напарником обошел склад, остановился там, где показалось, что мелькнула тень, и вдруг услышал странный звук сверху, и не успел сообразить, в чем дело, как напарник упал, повел автоматом и истошно закричал:

— Стой! Стрелять…

Раздалась очередь из автомата, глухо и торопливо прострочившая туманную ночь. Прибежал разводящий. Осмотрели место, куда стрелял Денисов. Оказалось, что на крыше оторванный кусок толя изредка хлопал, а солдату показалось, что кто-то взобрался на крышу.

До утра в караульном помещении обсуждали, сколько было выстрелов и стоило ли стрелять.

Чмуневичев отпросился на кухню за обедом, отстояв перед этим положенные два часа. Стоять днем на солнце, под теплым, запашистым, уже совсем летним ветром было одно удовольствие. Скатку он повесил под грибок и, став рядом, целый час глядел на небо, на парящего жаворонка, на город, начинающийся за рекой, куда вело вымощенное брусчатым камнем шоссе, обсаженное по обе стороны старыми, почерневшими от времени тополями и вязами; кое-где стояли еще обгоревшие остовы деревьев, сраженные снарядами в войну. Говорили, что по немцам, окопавшимся в городе, дивизион «катюш», входивший в нынешний реактивный полк, дал три залпа, после которых у немцев не осталось сил обороняться, и они попятились по этой дороге, закрепились в деревушке, а по деревушке было дано два залпа, и немцы быстро откатились на запад.

Чмуневичев оставил термосы на кухне, направился к сараю. Возле сарая, помешивая палочкой в ведре горячие помои, стояла пожилая женщина.

От помоев поднимался густой пар; в сарае, сгорая от нетерпения, похрюкивали и повизгивали свиньи, топталась в стойле корова. Женщина повернула свое худое, длинноносое, бледное лицо к Чмуневичеву и улыбнулась.

— Здравствуйте, — сказал он и заглянул в сарай.

— День добрый, — ответила женщина и, закатав рукав, опустила руку в ведро, вытащила щепу и выбросила ее. — Интересно тута?

— Как коровенку звать-то?

— А тебя как?

— Михаил буду.

— А ее никак. Кличу иной раз так и эдак. Все больше Маней. Канители с ей… Да че тут балакать, одних помоев не напасешься на них, руки уж поотрывались. А мне нужно бежать к Ольке, племяннице моей. Болеет, а у ее в хозяйстве две коровы, телок да поросенок, а муж-то ее… Э, говорить не треба — вот кто он.

Женщина говорила так, будто заранее в чем-то хотела оправдаться. Через минуту Чмуневичев понял, почему: под коровой не убрано, свиньи ходили в черной навозной жиже, корыта для помоев ни разу не чистились. Он убрал навоз, кое-как вычистил из-под свиней, постелил им сухого прошлогоднего бурьяна, помог женщине накормить свиней, корову, дважды сбегал на кухню с ведрами. И ничего не говорил женщине. Ему нужно было торопиться. Он насыпал корове два ведра очисток, похлопал ее по шее, отчего она довольно замахала хвостом, лизнула радостно его в руки и шумно захрумкала, подгребая языком очистки.

— Сена нету? — спросил он, выходя из сарая. Корова, повернув голову, глядела на него.

— Сена? Нету. Помоев вдосталь, а сена уж нету. С праздником резать собираются. Какое тут сено?

Чмуневичев хотел что-то сказать в ответ, но, так ничего и не придумав, направился в столовую.

Вечером по дороге в казарму он встретил Сычева. Сычев как-то выпадал из общего ритма жизни взвода и батареи: когда батарея уходила в караул, он отсыпался, блаженствуя без командира отделения, без строевых, физзарядки, ходил один в столовую, спал дольше обычного, рано ложился, а когда взвод приходил из караула, заступал дежурить на кухню. Лучшей жизни он, кажется, не желал. Вот и сейчас Сычев уже поспал, почистил пуговицы, собираясь в наряд.

— Здорово, Коль, — сказал радостно Чмуневичев. — В наряд принаряжаешься?

— Да немного поспал вот, сегодня компот будут давать, валяй ко мне, оделю — с урюком. Говорят, Денисов кого-то пристрелил?

— Да с перепугу дал очередь по крыше.

— Ну? Вот осёл. Он же трус, он червяка боится… Я шел вон с самоволки, все было хорошо, так возле водокачки, чики-мики — паразит, верблюд горбатый, отсохни у него язык, он стоял. Чуть не ухлопал, шизик! Затвором щелк — стрелять буду! Я ему, шизику, постой, еще щелкну по пустому кумполу! И тут стрелял?

— При мне было.

— Ночью?

— Ночью.

— Смеялись ребята над чучелом гороховым?

— Да уж хватало смеху, уж чего…

Они дошли до казармы, сели с подветренной стороны на корточки и так ничего не значащими словами переговаривались, посмеивались, рассказывая друг другу пустяки из солдатских новостей.

Вскоре Сычев ушел на кухню, а Чмуневичев почистил автомат, пришил свежий подворотничок.

Сержант Долгополов, уже выбритый, наодеколоненный, начищенный и строгий, расхаживал вдоль коек взвода, прикидывая, что же еще сделать до ужина. Он пристально посматривал на солдат, чувствуя потребность сделать кому-нибудь замечание и, не находя для этого причины, злился и радовался одновременно. Он оглядел одного солдата, второго, третьего… остановился на Чмуневичеве, сидящем на стуле возле своей тумбочки. Чмуневичев, заметив взгляд заместителя командира взвода, сделал вид, что очень занят делом: снял ремень и начал старательно рассматривать на нем трещины, понимая, что сейчас вот-вот последует замечание, хотя не знал причину его.