Владимир Мирнев - На маленькой планете

— Чего ты ее вывел? Вишь, чертяки, балуют, а потом с ней сладу нет никакого: мычит, ревет, налыгач рвет.

— Да разве на улицу ей запрет какой? — ответил Чмуневичев, улыбаясь женщине.

— Нельзя, — серьезно ответила женщина, выливая помои свиньям. — Вы вот скоренько айда в лагеря, а я только мучиться с ею, а у меня, слава богу, дел…

— Откуда тебе известно, что уедем?

— Вам, солдатам, неизвестно, а нам известно. — Женщина глядела на улыбающегося Чмуневичева и тоже стала улыбаться. — Ишь распустился, точно цветок.

— Да я ничего, — улыбался Чмуневичев.

— Бачу уж, — согласилась женщина и, перевернув ведро, села на него. — Вишь, как к тебе ластится? И чего это она к тебе с любовью? Прямо с его замучилась, все ревет, все ропщет.

Уже отойдя довольно далеко, он услыхал, как замычала корова.

За день до выезда в лагеря, в субботу, в 5 часов 35 минут утра, когда солдаты видели последний и самый сладкий сон, раздался сигнал тревоги.

В казарме свет не зажигали, только у дневального да у пирамид с оружием вполнакала горели лампочки. По проходам суетливо ходили командиры взводов и старшины с полной выкладкой, в противогазах. Они молчали, жестами показывали, где строиться. У входа в казарму стоял командир дивизиона и молча наблюдал за построением.

Солдаты спросонья, еще не освободившись ото сна, оторопело глядели на старшин. Одевшись, бежали к пирамидам, выхватывали из ячеек противогазы, автоматы и спешили в строй. Когда взвод был построен, лейтенант Ольшевский снял противогаз и объявил:

— Противник нанес атомный удар по соседнему району. Наш дивизион, используя систему противоатомной защиты, отправляется к месту сосредоточения! Задача…

Когда лейтенант снял противогаз, чтобы поставить перед взводом боевую задачу, Чмуневичев спокойно вздохнул, потому что тут же рассудил: если бы на самом деле сбросили атомную бомбу, вряд ли лейтенант снял противогаз. Он тут же заметил, как Сычев вытащил клапан из противогаза, чтобы легче было дышать.

Взвод мелкой рысцой направился в боксы к боевым машинам. Через девять минут две боевые установки огневого взвода в составе батареи выехали к месту сосредоточения — это в двадцати пяти километрах от города, в лесу.

На месте командир дивизиона лично осмотрел выстроившихся в противогазах и защитных накидках солдат, посовещался с командирами батарей и остался доволен. Дивизион повернул обратно в часть.

Полк построили на плацу. Чмуневичев ощущал в себе какую-то торжественность. Когда раздался сигнал тревоги и он, соскочив с постели, увидел в темноте лейтенанта, старшину, сержантов в противогазах и касках, у него тревожно забилось сердце. Он испугался. Он торопливо натягивал сапоги и не догадывался, что это учебная тревога, и только удивлялся, что солдаты второго года службы не торопятся, все делают с явной ленцой, будто им тревоги уже надоели.

«Неужели война», — растерянно подумал он, неясно понимая происходящее… Он лежал на траве, рядом паслась корова, а на заборе сидел скворец и глядел одним глазом на него, а в нем, Чмуневичеве, прямо-таки трубила любовь к жизни, и, хотя он не разобрался в тех мыслях, все же понимал, что эта любовь ведет его по жизни, как по проволоке, как по стежке, светлая любовь трубящей жизни. Это было совсем недавно, и этого могло уже не быть вовсе.

Чмуневичев еще не освободился от знобкого, неприятного чувства. Рядом стоял Сычев, лениво глядел перед собой и жевал сухарь. От его ленивого взгляда Чмуневичеву стало легче: он понял, что напрасно волновался. Ему тоже захотелось жевать, грызть сухарь.

В центре четырехугольника стоял командир полка полковник Твердохлебов, вокруг него сгрудились командиры дивизионов, а поодаль кучкой — командиры батарей. Командир полка что-то сказал, и командиры дивизионов заспешили к своим дивизионам.

— Ра-авняйсь! Сми-ирно-о! Равнение на середину!

Командир первого дивизиона подполковник Николаев, высокий, лет сорока мужчина, лихо повернулся, щелкнув каблуками, приложил руку к виску и, печатая шаг, направился к комполка с докладом.

Стало совсем тихо. Только слышалось, как командир дивизиона изо всех сил печатал шаг. Все глядели на него. Неожиданно подполковник остановился, будто споткнулся, но потом снова пошел, стараясь еще выше поднимать ногу. Вот опять споткнулся и быстро поглядел влево, так быстро, чтобы никто не заметил, что он оглянулся. Но повели лицами туда все солдаты дивизиона, хотя и стояли по стойке «смирно».

На плац выбежала корова. Она увидела длинные шеренги солдат, остановилась, испуганно подняла хвост, собираясь убраться за кусты, но передумала и в нерешительности побежала через весь плац к первому дивизиону. Командир дивизиона оглянулся еще раз на корову, подошел к командиру полка, но тот махнул рукой, наблюдая за коровой.

Странно было видеть здесь корову. Четырехугольником стояли солдаты в касках, с автоматами, здесь властвовала тишина, порядок, четкость линий и строгость пропорций, и вдруг этот, казалось, незыблемый порядок нарушает корова. Корова, задрав хвост, направилась к Чмуневичеву. Оглянулась и длинно промычала. В ее мычании было что-то укоризненное, будто она укоряла солдат в каких-то нехороших делах. Раздался сдержанный смех солдат, готовились прыснуть при необходимости и командиры батарей.

— Рядовой Чмуневичев! — прошипел, не оглядываясь, сержант Долгополов. — Быстрей!

Чмуневичев готов был провалиться сквозь землю. Он, замерев, стоял и никуда не глядел, но ему казалось, что все солдаты смотрят на него осуждающе.

— Рядовой Чмуневичев! — сквозь зубы проговорил сержант. — Если вы, рядовой Чму-не-ви-чев…

Чмуневичев сделал шаг назад, толкнул при этом Кобылова; он знал, что корова пойдет за ним.

Она действительно направилась за Чмуневичевым. Командир полка недоуменно смотрел на командира дивизиона, а тот так и стоял, приложив руку к виску.

Чмуневичев злился на корову и говорил ей потихоньку какие-то обидные слова, ругал ее, а сам косо глядел на плац, ожидая, что его окликнут. За столовой он вздохнул, снял каску и стал ругать корову. Но чем больше ругал, тем больше проникался к ней ласковостью. Ну чего возьмешь с ней, с коровы? Она всего лишь животина безмолвная. Что толку от ругани? В глубине души он даже гордился, что вот она среди сотен солдат, стоявших на плацу, выделила именно его.

— Эх, дура ты, дура, — говорил он ей, а она словно понимала его и будто радовалась тому, что говорил солдат, и махала хвостом. — Эх, дура ты, дуряха. Будет теперь мне от сержанта Долгополова полные карманы нарядов. Ох, дуряха ты, дуряха несмышленая!

Через день дивизион снялся с зимних квартир и уехал в летние лагеря.