Владимир Мирнев - На маленькой планете

В столовой Сычева не оказалось: уехал с дежурным на склад получать продукты. Что делать? Зачем ему нужен был Сычев, он тоже не знал. Просто, видя рядом низкорослого, щупленького паренька, думалось, что он нужен этому маленькому человечку, и от этого чувства нужности самому было приятно, и в нем пробуждались ясные, ласковые мысли, и тут же забывались неудачи на турнике. Иногда, просыпаясь ночью, он приподнимался и долго глядел, как безмятежно посапывает тот во сне, укрывал его получше одеялом и, удовлетворенный, будто после очень важного дела, засыпал. Если бы ему сказали, что Сычев на год старше его, он бы не поверил.

Чмуневичев остановился подле казармы, постоял. В клубе, торцом примыкавшем к казарме, громко пели; из штаба расходились по домам офицеры. Нужно было что-то делать… Не мог он сидеть спокойно, когда уж солнце истаяло на закате, когда густел, наливаясь робкой синевой, вечер. Чмуневичев оглянулся, ища метлу, и увидел идущего с ведром Сычева.

— А я заходил к тебе на кухню.

— Зачем? На — хочешь? — протянул Чмуневичеву сухой урюк. — На складе взял. Валяй, на складе их целые мешки.

— Женя, ты мне корову покажешь?

— Зачем? Да это пара пустяков. Хочешь еще урюку? Рубай, этого добра у меня полные карманы. На кухне только нужно уметь, житуха — во! Ни строевых тебе, ни физзарядки — во! — Он показал большой палец, деловито обсасывая косточки и далеко их сплевывая.

А солнце между тем село в густое, сизое марево на краю земли. От военного городка по полям потянулся зыбистый, сероватый туман, и отсюда, от кухни, когда они остановились, хорошо были видны поля, деревня, потонувшая в дремотно-сиреневом вечернем воздухе, рощицы; и над всем этим стаивал дымчато-багрянистый закат. Было по-весеннему хорошо и тихо.

— Как в Третьяковке на картине, — сказал Сычев, показывая на закат. — Когда учился в шестом классе, ходил. Смотрел. Ничего себе.

— А у нас? У нас среди росных-то лугов и не такая красотища! Вот приехай к нам, поглядишь. Вот на прицепе утречком как сядешь, глядишь… Эх… Вот как!

Чмуневичев замолчал, скосился на Сычева, присел на корточки. Сычев что-то говорил, смеялся своим словам, но он уже не слыхал его, думая о своем.

— Ну, а ты? — спросил некоторое время спустя Сычев о том, о чем только что рассказывал.

— Да ну, брось болтать-то.

— Слушай, ты шейк танцевать можешь?

— Да на шейке-то нет, не могу. Посидим лучше. Вот у нас в деревне цыганочек проживал, так тот и на шее, и на животе, и на чем хочешь танцевал. Да чего там говорить…

— Мишка, мы же не Ромео и Джульетта. Слушай, Миш, у Долгополова, говорят, жена дома и ребенок? Так что сержант — человечище с размахом!

— Да корову ты покажешь наконец мне?! — спросил Чмуневичев. То, что говорил Сычев, до него как-то не доходило, слова не имели своего обычного смысла. Сычев говорил быстро, смеясь своим же остротам и напуская на себя этакую бесшабашность бывалого человека, но ему, Чмуневичеву, нравилась в Сычеве способность говорить быстро, бестолково, что придет на ум, когда ценность слова сведена на нет, нравилось даже в нем скорее не это, а то, что, несмотря на браваду, он видел в нем легко ранимого, беззащитного человека.

Сычев отнес ведро с маслом, и они направились в дальний угол городка, где на пустыре сохранились остатки старых казарм, разбомбленных немцами в первые дни войны. Здесь держали свиней и корову, которыми одарил колхоз воинскую часть за помощь при уборке урожая, К предстоящему празднику свиней и корову должны были прирезать, а пока кормили их остатками пищи, носили сюда помои из кухни; ухаживала за ними старая одинокая женщина из колхоза.

Корова, почуяв людей, повернула к двери голову и длинно, со срывом промычала. Дверь в стойла отворена настежь, сквозило; в коровнике было холоднее, чем на улице. Первым делом Чмуневичев взял стоявшую тут же саперную лопату и выгреб из-под коровы навоз. Выгребая, почувствовал, что лопата скребет по камню. Пригляделся. Так и есть: корова лежала не на деревянном настиле, а на каменном полу. Он только сплюнул, удивляясь человеческой глупости, надергал на пустыре старого бурьяна и постелил ей.

— Пошли, не наше дело, — говорил несколько раз Сычев. — Честное слово, зачем тебе эта корова?

— Так живая. Она требует ухода, живая…

— Ну и пусть убирают, кому положено. Между прочим, эта старуха молоко забирает себе, помимо того что ей еще платят денежки.

— Да при чем здесь денежки?

— А при том, что каждому свое. Раз положено…

— Тут нужно, чтоб нравилось, тут нужно дыхнуть человеку на дело.

— Пошли. Катись ко мне на ужин за добавкой, Мишка. Отвалю.

Свиньи хрюкали, требуя есть, но Чмуневичеву было жаль не их, а корову, которая жалобно глядела печальными глазами на него. Когда он нагнулся поправить веревку, она шершаво лизнула его в шею.

После ужина сержант Долгополов построил взвод на вечернюю поверку. Молодые солдаты побаивались строгого, сердитого сержанта, но и нравился он им: некоторые старались подражать его походке, строевому шагу, тому, как он заправляет под ремень гимнастерку, как говорит: «Нынешняя международная обстановка характеризуется сложностью. Империалисты заряжают мир напряженностью, а мы своими успехами в боевой и политической подготовке разряжаем ее». Никто не видел, чтобы сержант чистил сапоги, но в них можно было смотреться, как в зеркало.

— Рядовой Чмуневичев, куда отлучались во время часа самоподготовки? — спросил сержант, прохаживаясь перед строем.

— На кухне…

— Вы что, голодный? Устав, может, хорошо знаете? Подтягиваться научились? По строевой я вам разве пять поставил?

— Мы корову смотрели…

Солдаты прыснули, оглядываясь на Чмуневичева. Сержант тоже посмотрел на него и хотел было усмехнуться; в душе он уже смеялся, но лицом стал еще строже, хмуро поглядел на свои сапоги и, показывая, что сообщит нечто очень важное, гмыкнул и продолжил:

— Завтра заступаем в караул. Помощником начальника караула буду я. Наша обязанность…

Чмуневичев внимательно слушал, все еще ощущая на шее то место, куда лизнула корова. Он во всех подробностях снова представил каменный пол, прилипший к тощим бокам коровы навоз и ее жалобный, человеческий взгляд. Где же видел такой взгляд и почему его так взволновало это? Думая об этом и оглядываясь, торопя беспокойством свои мысли, вдруг словно споткнулся на ровном месте: у Сычева такие глаза! И сколько бы Сычев ни бравировал и ни ругался, сколько бы туману ни напускал, Чмуневичев видел прежде всего эти большие, доверчивые, как у новорожденного, печальные, с вечно затаенной тоской глаза. Не задумываясь над этим раньше, он только сейчас понял причину своей привязанности к Сычеву. «Самые человеческие глаза у нее, кормилицы, коро́веньки, — говорила не раз ему бабка. — Знай, внучонок, у кого такие глазоньки, истинный тот человек, не исделает он худого!»