Владимир Мирнев - На маленькой планете

Чмуневичев поглядел на электрическую лампочку. Хотелось сказать сейчас лейтенанту что-нибудь ласковое, простое, вроде того, что, мол, дорогой товарищ лейтенант Ольшевский, ну чего нам, людям, напускать на себя строгость, давай лучше сядем и поговорим, а Сычев тем временем испечет в топке по хорошей, с зажаристой корочкой, картошине, и мы поедим, посыпая ее солью, которую я ношу в кармане в коробке из-под спичек, и хотелось ему взять лейтенанта за маленькую, словно у ребенка, руку и добавить: «А рука у тебя, строгий лейтенант Ольшевский, ровно мой большой палец. Ох, какая у тебя рука масенькая». И странное было состояние души у Чмуневичева в этот момент: чем резче говорил лейтенант и чем пронзительнее смотрел на него своими маленькими глазками, тем явственнее ощущал, как поднимается в нем непреодолимое нежное чувство, такое, которое возникает у человека, когда он глядит на только что вылупившегося желтого цыпленка, клюющего в ноготь босой ноги человека.

В половине третьего дежурный по кухне отпустил Чмуневичева в казарму спать. Не успел, казалось, он заснуть, как истошно закричал дневальный: «Дивизион, подъем!» Вслед за этой командой в большой гулкой казарме послышались голоса старшин: «Батарея, подъем! По-дъем!»

— Второй огневой взвод! В две шеренги ста-ановись!

Чмуневичев со сна плохо соображал; никак не мог надеть гимнастерку, заваливало в сторону, и в строй он встал последним. Сразу же сержант бегом повел солдат на улицу. Вначале бежать было трудно, а когда сняли гимнастерки, сонливость прошла, и чувствовать свежий утренний воздух разгоряченным, сонным телом стало приятно. Затем начали делать гимнастические упражнения. Делалось все быстро, торопливо, будто кто-то подгонял.

Чмуневичев не успевал ни о чем подумать. Только сделает одно, а нужно уж браться за другое. Он любил посидеть и, глядя на что-нибудь, подумать о своей деревне Курьяново, о том, как его провожали с гармошкой и с песнями, а мать со слезами и вздохами, как пахло в деревне хлебом и картофельной ботвой, а небо над избами висело низкое, мягкое, и всюду стояли распахнутые после работ поля. Ни о чем таком не думалось, просто внутри себя он чувствовал покой и какое-то ласковое, нежное тепло.

После завтрака на плацу выстроился весь полк; перед строем замерли офицеры и командиры расчетов. Командир полка принял рапорт, и начались строевые занятия. Голоса сержантов зазвенели громче обычного; командиры взводов, не жалея сапог, печатали строевой шаг, косились туда, где стоял комполка, как бы его глазами пытаясь смотреть на себя, и, казалось, видя и чувствуя его глазами себя, хотели выглядеть еще лучше.

Чмуневичев не любил перешептываться в строю, а когда к нему обращались, в ответ улыбался, как бы посмеиваясь над вопросом, и отвечал невпопад. Вот и сейчас, когда сержант приказал выйти из строя, он вначале улыбнулся, не понимая, чего от него хотят, а потом сделал шаг вперед, качнувшись при этом так, что стоявший рядом Кобылов со всего маху грохнулся об землю. Солдаты засмеялись; сержант Долгополов, быстро оглянувшись на командира батареи, крикнул:

— Взвод! Смирно-о! — Подошел вплотную к Чмуневичеву и тихо прошипел: — Вы мне, рядовой Чмуневичев, эти свои такие штучки оставьте! А не то смотрите!

— А чего я? — удивился Чмуневичев и растерянно оглянулся на Кобылова. Он даже не заметил, что толкнул его. Только сейчас, когда сержант строго и недвусмысленно пригрозил нарядом, подумал, как смешно упал Кобылов, и засмеялся, а сержант, считая, что Чмуневичев издевается над ним, побледнел лицом, сцепив зубы так, что свело скулы.

Вскоре взвод построили в колонну по два; сержант, присев на корточки, командовал, глядя на поднимающиеся в такт команде ноги.

— Выше ногу-у! Р-раз! Р-раз! Вы-ше! Тянуть носки! Не сбивай шаг! Вы-ше! Выше ногу! Подошва — параллельно земле! Выше! Вы-ше! Рядовой Чмуневичев, не тяните ногу! Вз-во-од! Кругом!

Ходили долго. У сержанта Долгополова сел голос, и он старался командовать потише. Ушел командир полка, разошлись командиры дивизионов, батарей и взводов, а строевая продолжалась. Чмуневичеву стало тоскливо. В последние минуты строевой он уже не мог стоять «смирно», казались нелепыми команды и все происходящее, захотелось лечь, и смотреть в небо, и никого не слушать. Такие несбыточные мысли все чаще приходили ему в голову; он поглядел на небо, солнце, и в нем неожиданно родилась одна чистая, сладкая и тревожная мысль: «Весна!» Плац был бетонный, обсаженный кустами акаций, двухэтажные казармы построены тоже из бетонных блочных плит, таким же был и высокий забор вокруг городка, но с полей, начинающихся сразу за военным городком, несло настолько сильным запахом хорошо сдобренной земли, что у Чмуневичева радостно заходило сердце, и он спросил:

— Витька? Кобылов?

— А?

— А ведь, черт, весна!

Больше Чмуневичев о весне не говорил, но в нем зрело одно неопределившееся чувство, которое он никак не мог понять. В нем, как в каждом сильном человеке, прочно покоилось самое изначальное, великое — желание добра и ласки, и, подумав, он решил, что это неопределившееся чувство и есть желание добра и ласки.

В столовой он сидел с краю стола. Сквозь потные окна мягко лилось теплое, шелковистое солнце. Ребята весело звенели ложками; для молодых солдат время обеда — лучшее время дня. Они ходили за добавкой, в буфет за печеньем, разговаривали.

Уже все поели. Стоял в коридоре и курил трубку, изредка поглаживая тонюсенькие усы, сержант Долгополов, а Чмуневичев все ел; им овладело обычное, тягучее чувство благости. К нему подсел Сычев, работавший на кухне, и поставил миску картофельного пюре с маслом.

— Ешь.

— Эх, Коля, Коля, весна ведь, — вздохнул Чмуневичев и поглядел на Сычева, щупленького белобрысого паренька, острого на язык, а потому и постоянно отрабатывающего наряды на кухне. К Сычеву Чмуневичев испытывал нечто вроде любви; ему думалось, что Сычев еще ребенок, и он относился к нему покровительственно и любил проводить рукой по его худой, узкой спине.

— Как строевая? Порядок? — спросил быстро Сычев, одергивая белую куртку и оглядываясь.

— Да чего строевая, куда она денется, походили. Физкультура в меня не прет. Вот уж третий месяц здесь, полтора в карантине, а не прет она в меня. Вот беда так беда.

— Физкультура? — спросил Сычев и, отодвинувшись, поглядел на Чмуневичева, потрогал его огромную, сильную руку и недоверчиво улыбнулся. Сычев три недели назад прибыл из другой части.

— Она, физкультура, — вздохнул Чмуневичев, подвинулся, ерзая на скамейке, и нежно провел рукой по спине Сычева, и, смутившись чего-то, нагнув голову, спросил:

— Из Москвы ты?

— Из Москвы. А знаешь, против ветра не плюют…