Юрий Козлов - Новобранцы

Проснулся я оттого, что Мишка совсем стянул с меня пальтушку и спине стало зябко. У прогорающего костра лежал, подперев щеку кулаком, Илья Фролович, курил, тихонечко мурлыкал какую-то песню.

Илья Фролович бросил в угли окурок и всхлипнул.

«Никак плачет, — подумал я, — чегой-то он?» Глаза у меня сладко слипаются. Я тащу с Мишки одежку на себя. В траве гулко отдается топот стреноженных коней, в уши сквозь вязкую дрему лезет.

Лошадиный топот и слова песни уходят все дальше. Сон заклеивает слух и плетет какую-то сладкую небылицу: меня избирают председателем колхоза, потом назначают начальником милиции и я женюсь на мельниковой Тоньке.

На рассвете меня пробрало до кишок. Мишка совсем сдернул пальтушку. Я плюнул на него — не драться же с ним, сонным, — и уселся возле теплого кострища. Илья Фролович ворошил прутиком пепел.

— Дядя Илья, то ли мне снилось, то ли въяве, а будто ты пел и плакал? — спросил я.

Илья Фролович нахмурился, сердито сказал!

— Приснилось тебе!

Я подумал и согласился, что приснилось, и начал рассказывать, как меня выбрали председателем колхоза. Илья Фролович свернул цигарку, сунул жичинку в угли и, когда она загорелась, прикурил, сбил огонь о траву, сказал:

— Давай, Сережка, помолчим да послушаем…

Над лугом тонким пластом висел туман. Лошади стояли неподалеку, сбившись табунком. Туман резал их пополам. Голова и спина сами по себе, ноги и живот сами по себе. У речки кричал коростель. Второй близко у лошадей, а третий далеко-далеко.

— Невзрачна птичка. Ни наряда у нее, ни голоса, — сказал Илья Фролович. — Всей песенки, будто ветер калиткой скрипит… А вот отыми ее у луга, у ночи, у рассвета — и осиротеют они, потеряют живую душу…

Илья Фролович вздохнул. «Тырр-тырры! Тыр! — дергали в сыром лугу коростели. — Тырр! Тырр! Тырр!»

— Пора! — сказал Илья Фролович. — Буди ребят…

Бабушка стоит на крыльце, смотрит из-под руки в голубое небо и говорит:

— Серенька, тащи грабли, давай сено в прожоге скопним, а какое в саду, в сарай перетаскаем. Боюсь, дождем все захлещет!

А небушко ясное, будто протертое. Теплынь, безветрие.

Мне с колючим сеном возиться не хочется. Я вершу мастерю из ивовых прутьев и начинаю уверять старую: мол, никакого дождя и слыхом не слыхать.

— Ты со мной не спорь, лень кривоногая, — осерчала бабушка, — ты лучше послушай, как ворона кричит! Сидит вон башкой на восход и перхает, как рыбьей костью подавившись… Быть с той стороны дождю!

Сено мы убирали до вечера. Только-только управились, закрапал дождь.

Утром я лишь продрал глаза и — к окну. По стеклам так и барабанит. На улице ни собаки. Небо обложено тучами, холодными, серыми, беспросветными. Словно лето взяло и отрезало и началась осень.

Я пристал к бабушке, откуда ворона про дождик узнала. Бабушка сердилась.

— Откуда, откуда, — ворчала она, гремя чугунами, — видать, соображает…

Бабушка сокрушенно вздохнула. Дым не хотел в трубу выходить, лез обратно в избу, как его ненастье назад загоняло.

— А как соображает?

— Не знаю… Вон Евсей Желдаков говорит, что у него к снегу и дождю колено мозжит… Видать, и у вороны к непогоде в костях боль объявляется. Ах, отстань ты от меня, репей, с дурацкими разговорами!

Бабушка ушла в сарай за сухими щепками, а я накинул ее овчинную душегрею и побежал к деду Евсею.

Евсей сидел за столом, ел хамсу без хлеба и читал газету, держа в руке очки и отставляя их далеко от глаз.

— Здорово, дедуля! — закричал я от порога, как можно громче.

Дед вздрогнул и сердито сказал:

— Ведь с горшок, а ревет чисто медведь!

— Так ты же глухой, как доска, — оправдывался я.

Евсей отложил газету, спрятал очки, вытер руки о колени и, приставив ладонь к желтому уху граммофончиком, зашумел:

— Это верно, ты ближе подойди!

Но только я приблизился к старику, он больно сцапал меня за волосы:

— Попался, кикимора страшная! Я тебе покажу «глухую доску»! Я тебе покажу, как дразниться!

Я вырвался, оставив деду клок волос и бабушкину душегрею. Дед выбросил ее в окно, я подобрал, вытер слезы и побрел домой, ругая себя за беспамятливость. И обижаться на деда было нельзя. Сам виноват.

С неделю назад, когда мы с Петькой курили за избой сухой ветловый лист, дед погнался за нами с хворостиной. Мы спрятались в коноплю и стали его дразнить.

Дед Евсей, когда бывал выпивши, любил песни и носил прозвище Писня, оттого что говорил: «Сейчас я вам писню спою». Вот сидели мы с другом в конопле и кричали: «Писня! Писня!» — добавляя к прозвищу зазорное словечко.

Петьку-то отец в тот раз выпорол, а мне обошлось. Потому я и забыл, что за мной должок.

Короче, так я и не узнал, каким же образом ворона погоду угадывает. А вскоре случилось, что я воспылал гневом и собрался искоренить все горластое воронье племя.

В воскресенье бабушка ушла на базар. Я был оставлен дома со строгим наказом: дальше крыльца — ни шагу! На мое попечение доверялся огород, теленок на привязи и три гусенка в толстых пуховых тулупчиках.

Не успела, наверное, бабушка дойти до большака, как я очутился на пруду, где мои приятели, обмазавшись жирной тиной, играли в чертей. Меня сразу приняли в компанию. Ох, и весело нам было.

Когда я вернулся с тиной в голове и в грязной рубашке, бабушка выгоняла кур из избы. Они ошалело кудахтали и бросались в окна. Под печью выл кот. Возле судника по полу растекалась молочная лужа и валялись черепки.

— Ах ты, дитя глупое, — сказала бабушка, — никакова ума во лбу — одна гулянка! Ну, и рожна тебе вместо гостинца!

Потом бабушка принесла с огорода гусенка с расклеванным животом, стала кричать и тыкать дохлятиной мне в нос.

— Мы их для ворон растим? Для ворон?.. Пойду сейчас за чересседельником к Илье Фроловичу!

Пришлось выжать слезу! Бабушка сразу подобрела и дала леденцового прозрачно-оранжевого петушка на сосновой свежей лучинке. Я лизнул петушка один раз и спрятал его на божницу за икону.

Бабушка пошла в огород окучивать картошку. Я увязался за ней и, стараясь загладить вину, деятельно помогал. На старом клене на меже сидели, насупившись, две вороны. Бабушка опять разгоревалась и принялась их ругать:

— С ружья бы вас, обжор!

Я обрадовался подсказке, побежал в избу, взял петушка и помчался на другой конец деревни к Митьке Упанишу.

Митька был года на четыре старше меня — лет двенадцати. Мы с ним дружили. Я любил его за смелость, за умение ездить на лошадях.

А Упанишем прозвали Митьку из-за матери. Митька объезжал неуков [1] Неук — здесь: молодой, необъезженный конь. , а мать ему слезно кричала: «Митя, упанишь! Дяржись, упанишь!»

У Митьки было тяжеленное фитильное ружье с длинным граненым стволом и толстой неуклюжей ложей, треснувшей и связанной проволокой. Ствол он нашел в пожарном сарае, а приклад выстрогал из березового чурака.