Юрий Козлов - Новобранцы

Порох он делал сам. Сдирал головки со спичек и примешивал к ним толченый уголь. Для дыма. Считалось, чем больше дыма, тем порох сильней.

Леденцовому петушку он обрадовался. Мы лизали его по очереди. Когда осталась одна лучинка, Митька притащил ружье, забил рябиновым шомполом заряд, а вместо дроби насыпал чугунное крошево от старой сковороды. Положив ружье на плечи, как жердь, мы отправились к свинарнику, где к вечеру на ветлах собирались тучи ворон.

Укрепив ружье на пряслах, Митька нацелился, а я поджег затравку. Выстрел получился толстый, словно палкой сильно ударили по матрасу, набитому сеном: «Пу-у-ух!» Но дыму было много.

Вороны взмыли с всполошным криком, покружились и улетели куда-то. Я огорчился. Мне представлялось, что после выстрела они посыплются дохлыми с дерева, как дождь. Митька утешил меня: мол, они полетели околевать. Я побежал домой скорее порадовать бабушку.

— Глупый ты, совсем умом пришибленный, — осерчала неожиданно бабка, — такой грех ты учинил! Нельзя птиц убивать! Им и так жизнь трудная. Это ведь только в песне поется, что птичка божия не знает ни заботы, ни труда. Людям они помощники… Гусениц склевывают, жуков, всяких козявок-букашек…

— Так мы не птиц стреляли, а ворон, — разъяснил я бабушке.

— Ворона тоже птица!

— Тогда пускай не клюет наших гусят!

— Вот и караулить надо было! Эх, дитя! Посадить бы тебя ночью на сук, на ветряном юру, да в стужу, да с голодным брюхом! Узнал бы, как вороной быть!

— Бабаня! — обрадовался я своей догадке. — Теперь я узнал, как она погоду чует плохую. У нее коленки простужены и ноют к дождю!

Бабушка подумала и сказала:

— Кто знает… Может, не коленки у нее болят, а косточка какая в крыле?

Вечером я долго не мог уснуть. Лежал на печи, смотрел в окно, где в палисаднике в тоскливом лунном свете качалась тень от сиреневого куста, и представлял, как у вороны болят простуженные кости, а она кряхтит и, может быть, плачет по-своему, по-вороньи. И нет у нее на зиму ни валенок, ни шубейки, ни муравьиного спирту, как у деда Евсея Желдакова, чтобы растереть колени. Жалко мне ее было.

Нюра полоскала с мостков белье, хлестко колотила его вальком. От того берега отскакивало эхо: ох, ох, ох. Я сидел под кустом, смотрел, как водомерки гоняются друг за другом вокруг поплавка, и нехорошими словами ругал Шуру Никишкину, попавшуюся давеча навстречу с пустыми ведрами.

Вдруг я увидел — через плотину бежит бабушка, размахивая головным платком, за ней, поддерживая пазуху, толстая Прокопючиха, за ней тетка Фекла с граблями, следом девчонки мал мала.

— Серенька, — завыла Нюра, — никак беда случилась… Беги, Серенька!

Ну и летел я, даже колючек под ногами не чувствовал. Но беды никакой не было. По селу ехал трактор, постреливая из тонкой трубы угарными колечками, тащил на прицепе огромную машину. Она сияла свежим красным лаком, какими-то шкивами, шестернями с цепями. Оказалось, что это сложка-молотилка. За ней густо бежали ребятишки, шли бабы, мужики и старухи.

Рядом с трактором суетился, размахивая руками, должно, механик, весь чумазый, потный, отталкивал в животы любопытных.

— Не кидайся под колеса! Имейте совесть, наглядитесь!

За рулем трактора сидел Наум, полуобернувшись назад, вытянув шею и разинув рот от напряжения. Механик и ему указывал сердито: «Давай, давай! Шпарь быстрее, не сахарная, не развалится!»

Митька Прокопюк и Лешка все забегали, забегали вперед, ложились животами в пыль, норовя заглянуть под молотилку, что там у нее «в нутрях». Я начал хвалиться ребятам, что на тракторе едет моя родня. Федька не поверил. Я стал кричать:

— Дядя Наум! Дядя Наум, здорово!

Наум увидел меня, закивал головой и закричал в ответ:

— Здорово, Серега! Вот она, с иголочки! А ты говорил!

А я ничего не говорил. Что он придумывает!

— Ну, выкусил? — спросил я Федьку. И сразил его окончательно. — Теперь каждый день на тракторе буду ездить!

Федька приуныл и стал рассказывать, что у него есть свинцовая гирька на ремешке и с ней не страшно ходить хоть в Болотовский лес, хоть ночью на кладбище. И он уже давно хотел ее мне отдать, да все как-то случая не подворачивалось.

Я пообещал прокатить Федьку три круга, но с условием, чтобы он не хватался за руль и рычаги. Приятель согласился и сказал, что гирьку он непременно отыщет, она куда-то задевалась.

Трактор с молотилкой свернул в прожог к новой риге и сломал Барковейкин плетень. Тетка Катя не ругалась, только крикнула механику: «У тебя что, глаза на пупу?»

Пока устанавливали на току молотилку, мужики и бабы толпились вокруг и давали советы, как лучше ее развернуть. Дед Евсей совсем закомандовался и начал гнать прочь ребятишек, будто ему уже отдали сложку под охрану.

Старухи пристали к нему с расспросами, как же, мол, железная штуковина молотить будет, каким местом. Дед Евсей важничал больше тракториста Наума и объяснял: «Задним она местом молотит! Задним! Наберет старух, какие костлявее, насажает внутре, на снопы, и будут они мослами колосья обминать! А трактор возить молотилку вокруг тока, чтобы тряско выходило и старухи бы не дремали!» Анисья замахивалась на деда батожком: «Как был ты смолоду озорник-пустобрех, таким, видать, и помрешь!»

Наум с механиком, установив молотилку, сразу стали что-то отвинчивать, протирать тряпками, а я, вспомнив про Нюру, побежал на пруд.

Тетки уже не было. Карасей на удочку тоже не попалось. Как висела корка на крючке, который я согнул из булавки, так и висела. Я и знал, что будет пусто. Смотал леску на ореховую хворостину, пошел стежкой по задам домой и наткнулся на Егорушку.

Он сидел на траве, мотал головой и так дышал, будто его гнали верст десять кнутом.

— А-а, Сережка, — сказал он, словно обрадовавшись. — Я смотрю — кто это идет, а это ты…

— Сложку-молотилку привезли, дядя Егор, — сообщил я новость.

— Это хорошо, Сережка, что молотилку, — вздохнул Егорушка и, морщась, принялся вытирать ладони о колени, о траву. — Это даже очень хорошо… Теперь все хорошо будет. Ты иди домой. А я тоже…

Он тяжело, упираясь подламывающимися руками в землю, встал, и, когда пошел, его бросало из стороны в сторону. Я еще подумал, что ему здорово сегодня будет от Шуры. Она всегда ругалась, если Егорушка крепко выпьет.

Белье уже висело на веревке между яблонями и на плетне. Нюра мыла пол. Я начал ей рассказывать про молотилку, она засмеялась: «Уже знаю, твоя новость с бородой! Тащи-ка мне чистой воды!» Только я взял ведро, как прибежала Шура Никишкина, растрепанная, в слезах, начала что-то шептать тетке. Та заохала, бросила мытье, засуетилась, потом открыла сундук, достала полотно, велела мне держать за угол и, надрезая ножиком, отрывала от него полосы.