Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

— Спиноза? — переспросил заместитель. — Ах, это Бондо Лежава. Верно?

— Да, он возвращался с рынка…

— Он был один?

— Да.

— Больше вы никого не видели?

— Нет, больше никого, потому что я отошла от окна, на кухне меня ждали дела… Да, он шел с рынка, нес корзину…

— У вас есть враги? — спросил заместитель.

— Нет, откуда? Мне нечего завидовать! — горько улыбнулась она и спохватилась, что сказала лишнее. Ее личные переживания никого не интересовали. — Напротив, я уверена, что меня здесь все любят.

Краем глаза она заметила, как ее свекор кивнул в знак согласия.

— …Ученики и родители меня уважают, относятся ко мне лучше, чем я заслуживаю, и я не думаю, чтобы… — она запнулась, не зная, что сказать.

— Что вы не думаете? — спросил заместитель, молодой человек в очках. У него были такие редкие волосы, что сквозь них просвечивала розовая, по-детски нежная кожа. Видно, он старательно прятал плешь, но никак не мог скрыть ее, как невозможно скрыть орущего младенца. Он говорил медленно и значительно, как будто не слово, а косточку от слова выплевывал изо рта. — Конечно, я тоже не думаю, чтобы ребенка кто-то похитил. Зачем? Для чего? Это или патологическая личность, или… не знаю. — Он развел руками. — В пашен стране не существует социальной почвы для киднеппинга, но, к сожалению, мы не избавлены от патологических личностей. Я, конечно, не хочу вас пугать, лично я уверен, что ваш ребенок сейчас где-то беззаботно играет, а дети во время игры теряют представление о времени. Не только дети, но и мы сами иной раз не замечаем, как бежит время, особенно когда развлекаемся. — Он улыбнулся, и одновременно с улыбкой сверкнули стекла его очков. Все почему-то взглянули на начальника, который не отрывался от шахматной доски. — У нас нет никаких оснований для паники.

— Но он никогда так не опаздывал! — простонала Зина.

— Понимаю, понимаю, — опять улыбнулся заместитель. — Ваше волнение вполне естественно.

— Может, он утонул? — У Нико сорвался голос, он закашлялся.

— Эх, Нико, Нико, разве так можно, — вмешался Илья, начальник милиции, чтобы напомнить, что пока он здесь главный, а не его заместитель.

— Будет у тебя внук, тогда поймешь! — отозвался Нико.

— Как будто, кроме тебя, ни у кого внучат нету! — сказал Илья, продолжая смотреть на доску с шахматами. — Здесь уже ничем не поможешь!

— Что ты сказал? — встревожился Нико.

— Не может такого быть, чтобы ребенок утонул, а мы об этом не знали! Я не видел такого сумасшедшего деда, как ты… Бухути [3] Грузинский шахматист Бухути Гургенидзе. проиграл.

Начальник подошел к Нико и похлопал его по плечу:

— Можешь спокойно идти домой, я пошлю ребят, они приведут твоего внука через полчаса. Скажи только, за уши отодрать или нет?

— Отодрать, — сказал Нико.

Илья засмеялся:

— Ладно, не будем драть. Который теперь час?

— Половина третьего, — ответил заместитель.

— Ровно в три часа твой внук будет сидеть у тебя на закорках.

Когда они выходили из кабинета, их окликнул заместитель:

— Простите, один вопрос: сегодня вам никто не звонил?

— Нет, — Нико взглянул на Зину: — Звонил кто-нибудь?

— Нет!

— А вчера? Позавчера?

— Тоже нет, — ответила Зина, так как Нико снова посмотрел на нее.

— Всего доброго, — попрощался заместитель.

Однако ни в три часа, ни в четыре, ни в пять и ни в шесть Дато не появился.

Из милиции никто не звонил. Милиция ребенка, правда, не обнаружила, но нашла много интересного. Прежде всего была найдена машина, неделю назад сорвавшаяся с обрыва, рядом с ней сидел обросший бородой шофер и подозрительно улыбался. Был также найден бесфактурный товар на складе «Гастронома». И, наконец, нашелся человек, которого вот уже три года безуспешно разыскивала семья. Он качался в гамаке в тени магнолий и подкидывал на животе двухлетнего карапуза.

Писатель стоял на балконе и смотрел, как засыпали землей и песком бассейн. Утром он позвонил в райисполком и попросил прислать самосвал. Через полчаса к воротам подъехали два самосвала. Песок был в двух шагах, на берегу. Как только дети прослышали, что бассейн засыпают, сбежались со всего города с игрушечными ведерками и стали бросать песок и землю в бассейн. Один Спиноза не принимал участия в этом деле, стоял в стороне и хмурился. Неосведомленному человеку могло показаться, что происходит какое-то ребячье торжество, детский праздник, такой громкий смех и гвалт доносились со двора.

До этой минуты Беко никогда не ощущал, что нужен кому-то. До сих пор он жил сам по себе, в небе, в журавлином гнезде, свитом на верхушке дерева. У гнезда был запах облака — запах пороха и моря.

А жизнь шла где-то внизу, ее не было видно, она была скрыта туманом, гомонящим, пропитанным дымом, как китайская деревня, расположенная на реке.

Он жил в небе, как птица, клевал корм, как птица, беспечно щебетал. Его клювом — длинным и блестящим — была труба. И любовь его была любовью птицы, порывом в безграничное пространство, безответной, нераскрытой любовью, слепым инстинктом существования.

И хотя его существо постоянно излучало и подавало сигналы, независимо от его воли, требовало внимания к себе, больше всего он боялся именно этого внимания, ибо понимал, что лишь до тех пор сможет свободно реять в воздухе, пока его не заметили. И вдруг это необъятное пространство закрылось для него. Не как театральный занавес — медленно и величаво, — а внезапно погасло, как экран телевизора. Но он понял и другое, и, должно быть, это и было первым признаком его отрезвления. Он понял, что птица не может все время находиться в полете. Это под силу лишь безжизненным звездам, а он хотел настоящей живой жизни, чью сладость и горечь уже чувствовал на своих губах. Ветер, выбросивший его из гнезда, выполнил свое извечное и загадочное назначение: бросил семя в землю, дабы оно не высохло и не погибло. Правда, он сейчас больше всего был похож на согнутую в три погибели обезьяну, делающую свои первые шаги по земле, но он чувствовал (или ему подсказывал это глухой, гул сердца), что жизнь начинается с него, что от его первого шага зависит не только его собственная участь, но и судьба тех крошечных существ, которые издалека, затаив дыхание, наблюдали, как мучается их голодный к усталый предводитель, с ободранными коленями, прикрывающий рукой разбитые губы.

У входа в жизнь установлен такой же турникет, как в метро. Если не бросишь в автомат монету, он тебя не пропустит. Но если у тебя ничего нет, если ты только человек, такой же простой, но необходимый, как спичка? Тогда в автомат следует бросить эту самую необходимость…

Он должен был найти Дато. Не для того, чтобы доказать свою невиновность, об этом он сейчас совсем не думал. Но для того, чтобы приласкать его, прижать к груди — и больше ничего. Он думал о том, что Дато одинок и испуган. Он и сам был напуган одиночеством, но что такое его страх по сравнению со страхом ребенка? Он сам уже не был ребенком, он был старшим братом, обязанным скрыть свой страх, чтобы успокоить малыша.