Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

МАЙЯ. Больше ничего… Неужели для счастья нужна глупость? Гаги, я хочу коньяку.

ГАГИ. Сию минуту. Только я не пью.

МАЙЯ. Наливай!

ГАГИ. Капельку?

МАЙЯ. Лей как следует!

ГАГИ. Кажется, я нарвался на новый стиль? Включить магнитофон?

МАЙЯ. Включай!

ГАГИ. Это Каунт Бейс!

МАЙЯ. О, Каунт Бейс! Давай выпьем за глупость, Гаги, за тот велосипед, на котором мы покатим на луну. Я хочу легко и просто стать счастливой! Я ХОЧУ быть счастливой!

ГАГИ. Это не сложно! Сейчас из-за любви никто не кончает самоубийством — не вешается, не стреляется, под машину не кидается…

Он еще не кончил фразы, как я встала. Встала так, будто до сих пор там сидела не я, а другая, и говорила, говорила, а я молчала и старалась что-то вспомнить и — наконец вспомнила! Я вдруг увидела тебя: ты был тут же, в нескольких шагах от нас, лежал на кровати и смотрел на меня.

— Ну, я пошла! — сказала я Гаги.

Он вскочил:

— Куда ты?

— До свидания! — Я почти бежала, и уже на лестнице настиг меня голос Гаги: — Майя, Майя!

Я добежала до самого дома, не стала даже в троллейбус садиться. Из дому я позвонила Геле.

Ты, оказывается, все еще лежал в больнице, десятого тебя обещали выписать.

«Но почему тебя это интересует?» — спросил Гела.

Я сидела и думала — столько времени он лежит в больнице, может, его и не навещает никто, а я…

— А я провожу время! — сказала я маме.

Она вошла ко мне в комнату в ночной рубашке и удивленно спросила:

— Почему ты не ложишься?

— Провожу время! — повторила я и вдруг кинулась ей на шею. — Мама, мамочка, позволь, я лягу с тобой!

Мама очень удивилась, никогда, даже в детстве, я не спала с ней вместе. Как объяснить ей, что сейчас я не могу оставаться одна?

Голова моя лежала на маминой груди, и обе мы молчали. Мне хотелось, чтобы все время было так, чтобы я была возле мамы, как в детстве, чтобы все случившееся оказалось только сном. Может, и вправду я сама все преувеличиваю: и чем упорнее я это внушала себе, тем больше успокаивалась. Я старалась не заснуть, чтобы не развеялся туман этого блаженства. Все-таки главное то, что ты любил меня, и я должна была сделать счастливым того, кто столько страдал из-за меня. И это чувство, что я могу сделать кого-то счастливым, удивительным образом меня успокаивало.

В какой-то миг мне показалось, что сердце у мамы не бьется. Я подняла голову и взглянула на нее. Она лежала, закрыв глаза, и свет уличных лампионов, проникавший в комнату, окрашивал ее лицо в неживой лиловатый цвет. И вдруг я поняла, что она, моя мама, все время была одна, а мне это и в голову не приходило. Мне стало ее так жалко, что я чуть не заплакала, опять положила голову ей на грудь и спросила шепотом:

— Почему дядя Гиви не приходит?

И хотя она не шелохнулась, я почувствовала, как сразу она насторожилась, напряглась. Я думала, что она мне не ответит, и потому вздрогнула, услышав ее изменившийся голос:

— Сейчас же встань!..

Я молча встала и вышла.

Дядя Гиви появился у нас год назад. Приходил он раза два в неделю, высокий, представительный, лет сорока, с седеющей каштановой шевелюрой и красивыми глазами. Я уже по звонку угадывала, что это он…

Десятого числа я дожидалась с нетерпением и в то же время со страхом, потому что решила пойти в больницу и встретить тебя у ворот. И хотя решение мое было твердо, мысль о том, что все это должно произойти очень скоро, пугала меня.

Но ведь могло быть и так, что ты за это время возненавидел меня? Как можно любить человека, который принес тебе столько страданий? За что любить?

Нет, я не могла поверить в это. Это было выше моих сил. Я чувствовала, что забочусь больше всего о себе, но не могла иначе.

Ты должен, должен был понять меня, должен был любить, любить сильно, самозабвенно, безумно. Вот чего я хотела, и ты не смел, не имел права не исполнить этого!

Странно — теперь я всех обязывала любить меня. Нет, не всех — тебя и маму. Но особенно мне хотелось, чтобы меня любил ты. Я одновременно думала о вас обоих, о тебе и о маме, о материнской ласке, которой мне так недоставало, и оттого, что я думала о вас вместе, ты постепенно становился для меня близким, и, не смейся, я любила тебя, как брата. У меня не было брата, но я твердо убеждена, что тогда я любила тебя именно, как брата. А сейчас я думаю — пусть бы на самом деле мы с тобой были братом и сестрой, и ничем больше… Какой счастливой была бы я тогда!

Десятого мая, в девять часов утра, я стояла у ворот больницы. За воротами начиналась аллея вязов. Из маленького оконца деревянной будки выглядывал сторож. Раз или два он открывал ворота — пропускал машины: наверное, это врачи приезжали на работу. Потом у ворот стала собираться очередь.

В глубине аллеи на скамейке сидела худая женщина и рядом с ней — мужчина в больничной пижаме с двумя маленькими девочками на коленях.

И вдруг я увидела тебя и так удивилась, будто вовсе не ожидала встретить тебя здесь. Ты шел по аллее, держа в руке свернутые в трубочку газеты. Я стояла и смотрела, как ты идешь, иногда поднимая голову и взглядывая на меня.

И тут мне кто-то приказал повернуться и уйти.

«Если он окликнет меня, значит, любит! Если окликнет — любит! Если окликнет…» — и у меня чуть ноги не подкосились, когда я услышала твой голос:

— Майя!

В полночь мы с тобой бродили по городу. Ты шел впереди, я следом. Так мы добрались до университета. Над нашими головами ярко светила полная луна. Было тихо. Иногда с листьев срывались капли (университетский сад недавно поливали) — и тогда тишина становилась еще слышнее.

— Который час? — спросила я.

— Пошли! — сказал ты вместо ответа.

Мы поднялись.

— Резо…

Но мне нечего было сказать, просто хотелось вслух произнести твое имя.

Мы пошли по подъему и очутились возле круглого сквера.

— Как я люблю этот сквер! — но ты ушел вперед и не слышал меня. — Резо, подожди!

Ты остановился.

— Куда мы пойдем? — спросила я, подходя ближе.

— Ко мне. — Ты обнял меня и повторил: — Ко мне.

Как будто это непременно должно было случиться, и я была готова к этому и в эту минуту сама хотела, чтобы это случилось, и потому ничего не сказала, а молча пошла рядом. Одного я не знала — что должно было случиться.

— Холодно, — прошептала я.

— Рассветает…

— Холодно…

Я сама стеснялась того, что говорила, как будто оправдывалась перед кем-то: мол, иду к тебе только потому, что мне холодно. А оправдываться мне было ни к чему.

Мы остановились у трехэтажного кирпичного дома с длинными деревянными балконами.

С улицы в дом вела лестница, тоже деревянная, мы поднялись по этой лестнице на третий этаж. Твоя комната была в самом конце балкона. Ты достал из кармана ключ и отпер дверь.

— Пока не входи, — сказал ты шепотом, наверное, боялся разбудить соседей, — там душно.