Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Этот шепот немного отрезвил меня.

— Резо, — сказала я тоже шепотом, страдая от того, что мы разговариваем, как воры, — уйдем отсюда!

— Заходи!

Света ты зажигать не стал.

Я вошла в комнату и там не увидела тебя.

— Резо!

— Маня, — твой голос раздался из глубины комнаты. — Иди ко мне!

И вдруг я чего-то испугалась — наверно, темноты, и попятилась назад.

— Нет… Нет…

— Майя!

И я пошла к тебе, вытянув вперед руки, как слепая, боясь наткнуться на что-нибудь в темноте.

Утром, когда я открыла глаза, в комнате никого не было. Я села в кровати, как оглушенная, и попыталась вспомнить, где я нахожусь. Вспомнив, поспешила лечь и натянуть на голову одеяло.

Мне было ужасно стыдно, стыдно всего, самой комнаты. Я лежала затаившись довольно долго, потом сбросила одеяло на пол: нет, ничего мне не стыдно, — и я встала ногами на постель в одной комбинации. Одна бретелька была оборвана, разозлившись, я оборвала и вторую, комбинация скользнула к ногам, я запуталась в ней и упала. Снова накрылась одеялом, обводя глазами комнату. Кроме кровати, на которой я лежала, здесь стоял стол и два стула. Вдоль одной стены — полки с книгами, на другой — моя фотография, приколотая булавкой. Тихо, едва слышно, я позвала:

— Резо… Резо…

Мне и хотелось и не хотелось видеть тебя сейчас. Ты был противен мне так же, как я была противна самой себе, и в то же время я любила тебя так, как никогда прежде.

Постепенно ко мне вернулась способность рассуждать. Я встала, завернувшись в одеяло, подошла к шкафу, стала искать иголку с ниткой. Сняла со стула твою белую сорочку, надела ее и подошла к зеркалу — босая, в длинной мужской сорочке я выглядела очень смешно. Но это было так здорово! Я засучила рукава и села пришивать бретельки.

Надо было одеваться.

В ту минуту я верила, что во всем был виноват тот старик сторож, что сидел на улице — как все равно настоящий гном — с теплым хлебом на коленях. Ничего бы не случилось, если бы не этот хлеб…

Машинально я принялась убирать комнату. Сначала собрала книги, валявшиеся на полу у кровати, поставила их на полку. Потом застелила постель, сложила твою рубашку и спрятала. Стопку грязных тарелок на столе накрыла газетой. Я вела себя так, словно ничего и не произошло, только я все время думала, что здесь, в этой комнате, мы жить не будем. Мысль эта увлекла меня, и я уже представляла себе, как я хлопочу, стираю белье, готовлю обед, подметаю пол в нашей новой квартире.

И тут вдруг словно кто-то крикнул мне: ты напрасно мечтаешь об этом, дурочка. Разве ты не видишь, что он УЖЕ оставил тебя. Я выбежала из комнаты и побежала — по балкону, по лестнице, по улице, круто уходящей вниз. Я ничего не видела, мне только казалось, что там, в конце улицы, кто-то меня ждет, раскинув с готовностью руки, и я бежала, чтобы прижаться к его груди, спрятаться в его ласковых руках и все забыть. И звонил колокол, и цвело дерево красным цветом, и цвело разом множество красных деревьев, целый лес цветущих красных деревьев ждал меня, а на краю этого леса стояла морщинистая старуха, и она тоже ждала меня, потому что сердце мое кровоточило, и только она одна знала лекарство от этой боли, и я бежала к ней, потому что хотела спастись и превратиться в высокое красное дерево.

— Майя! Майя!

Я пришла в себя и огляделась. Вот где я, уже около университета. У тротуара стояла машина, в ней сидел. Карло. Он и звал меня.

Я остановилась. Карло вышел из машины:

— Здравствуй, Майя!

Наверно, я выглядела странно, потому что он спросил:

— Что с тобой?

— Здравствуй, Карло! — я провела рукой по лицу и вспомнила, что не умывалась и не причесывалась. — Здравствуй, Карло, — повторила я, — куда ты пропал?

— Что ты здесь делаешь в такую рань? — он с удивлением разглядывал меня.

А мне и без того было неловко, и этот его настойчивый взгляд еще больше раздражал меня.

— Я спала здесь, в университетском саду, — вызывающе сказала я, — а сейчас сторожа разбудили меня и выгнали.

— Что-о?

— Хотя нет, не в саду. За косы меня привязали к небу, а к ногам мельничные жернова подвесили…

— Майя!

— И такой счастливой я никогда в жизни не была.

Я замолчала, потому что поняла, вернее, не то чтобы поняла, а всем существом своим ощутила вдруг, что так оно и есть.

— А ты куда собрался, Карло? — мне было приятно, что я разговариваю с ним так непринужденно.

— Возвращаюсь из плавательного бассейна, — он провел рукой по мокрым волосам.

— Это отлично, — сказала я, — полезно для здоровья.

— Да, — согласился он. Потом замолчал и снова уставился на меня.

— В чем дело? — спросила я.

— Знаешь, Майя, я все еще люблю тебя.

— Да что ты!

— И я готов хоть сейчас на тебе жениться.

— Сейчас, сию минуту?

— Да, сию минуту.

— Тогда поехали, чего же мы ждем!

— Майя!

— Поехали!

— Постой, Майя, так нельзя…

— А чего ждать?

— Но ведь… есть порядок, как же так…

— А вот так… я не знаю никаких порядков, хочешь, женись сейчас же…

Если бы он взял меня за руку и повел, я бы пошла за ним, потому что ни он, ни я не стоили большего. Но он все смотрел на меня изумленно.

— Эх, Карло, — сказала я тогда. — Эх! — И пошла прочь.

Он кинулся было за мной, но я не остановилась, я шла так, будто и не слышала его голоса.

Домой идти не хотелось. Мама, наверное, разыскивает меня.

— Где ты была? — спросила мама.

— Нигде…

Я пошла в ванную, чтоб наконец умыться.

— Я спрашиваю, где ты была?

На минуту я представила себе, что стало бы с ней, если бы я сказала правду. Хотя в глубине души я думала, что она все знает. Убежала я вечером и вернулась утром — что тут объяснять? Но в плохое никто верить не хочет, все держатся от него подальше, цепляются за самую явную ложь, она-то не приносит боли, так легче! Я знала: скажи я, что была на луне, она поверит, только бы не услышать того, чего она так боится!

— Я ночевала у подруги.

— У какой?

— Ты ее не знаешь.

Как я могла сказать правду? Всю свою жизнь она читала лекции о морали, учила других, как себя вести. Все у нее было разложено по полочкам и решалось, как задачка по арифметике. И все же именно с ее дочерью приключилось нечто вопиющее, неразрешимое. На какую полочку это положить, куда втиснуть?

— Что с тобой! — закричала мама.

Оказывается, я смеялась — громко, истерически, но не понимала, что смеюсь, мне казалось, я просто думаю про себя. Я бросилась ей на шею. Потом увидела, что у меня мокрые руки и пальцы от мыла скользкие.

В Батуми лил дождь. Из окна гостиницы «Интурист» виднелось море, которое металось где-то там, за магнолиями, как зверь в клетке. В гостинице даже днем было сумрачно и прохладно.

Вот уже два дня я не выходила из номера. На третий день дождь перестал, и выглянуло солнце. Я сразу вышла на улицу и спустилась к морю. Мама уехала в Кобулети читать очередную лекцию.