Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Мы долго ехали молча. На набережной я остановил машину, вышел и встал у парапета. Глядя на Куру, достал сигарету и вспомнил, что спички остались в машине.

Медленно приблизилась Софико:

— Почему мы остановились?

— Чего тебе?

— Ничего, — Софико пожала плечами.

— Зачем ты пришла к нам?

— По делу.

— Неправда, — сказал я и вдруг закричал — Ты лжешь!

Софико долго смотрела мне в глаза, потом усмехнулась.

— Я никогда тебя не любил, — сказал я и после паузы добавил, — а сейчас тем более…

Софико повернулась и пошла. Я снова стал смотреть на Куру. Когда я оглянулся, Софико не было видно. Я вернулся к машине, сел за руль и поехал наугад. Она успела уйти довольно далеко, хотя шла не очень быстро вдоль тротуара. Я снова вышел из машины:

— Ты не поедешь?

Она молча продолжала свой путь. Я схватил ее за руку:

— Прости меня… Если можешь.

Она остановилась:

— Ты и в самом деле напился.

— Да, я пьян, — сказал я, — пьян до бесчувствия.

Софико жила в Дигомском массиве, в новом доме.

— Зачем ты взялся меня провожать? — спросила она, когда мы подъехали к дому.

— Не знаю…

— Мне было интересно на тебя поглядеть…

— Ну и что дальше?

— Дальше?

— Что ты увидела интересного?

Софико не ответила и стала открывать дверцу.

— Постой! — я испугался, что она уйдет.

— Ты хочешь что-нибудь сказать?

— Что я могу сказать! Ведь все уже сказано.

— Все сказано. До свидания, Гига. И еще раз спасибо.

— Не за что.

Софико скрылась в подъезде. Я подождал немного и вошел вслед за ней. Она стояла и ждала лифта.

Я тоже вошел в лифт.

На лестничной клетке Софико достала из сумочки ключ.

— Марина, наверно, не спит, — негромко сказала она. — Так и есть — телевизор смотрит.

— Кто там? — спросил я шепотом.

— Марина, я пришла! — громко проговорила Софико.

Ответа не последовало.

Мы пошли на» кухню. Квартира была однокомнатная с низкими потолками.

— Я не знал, что у тебя ребенок…

— Садись — я принесу чего-нибудь выпить…

— Не хочу.

— Я ее удочерила, — шепотом сказала Софико. — А вот и вино.

— Не надо, — сказал я. — Я скоро уйду.

— Тс-с! — Софико указала глазами на комнату, где ее ребенок или приемыш, лекарство от одиночества, сам обреченный на одиночество, смотрел телевизор, словно надеясь увидеть на экране знак, — обрушить на нас детски чистую и искреннюю ненависть на нас, взрослых, прокравшихся в кухню, мучающих друг друга лживым шепотом, намеками и недомолвками, на нас, пытающихся вырвать друг у друга хоть одно слово правды; напуганное нашим коварством и злобой, оно, это слово, будучи уже на самом кончике языка, пугливо отступало и пряталось в какой-то клеточке мозга, словно птенец под крылом нашей усмиренной памяти.

— Теперь я понимаю, какую сделала глупость, — Софико закурила сигарету.

— Какую же?

— Неужели ты в самом деле думаешь, что я не могу тебя забыть?

— Нет, не думаю.

— Тогда зачем ты пришел сюда?

— Просто так.

— Просто так никто ничего не делает, особенно…

— Особенно такие, как я. Верно?

— Допустим…

Я усмехнулся:

— Если ты хочешь надо мной поиздеваться, скажи — посмеемся вместе.

— Нет, Гига, — она почему-то огорчилась. — Ты не знаешь, как мне трудно…

— Что тебе трудно?

— Так с тобой разговаривать.

— Тогда зачем ты себя терзаешь?

— Мне на самом деле очень хотелось тебя повидать.

— И ты нарвалась на старого, тщеславного, выжившего из ума осла, не так ли? О, какое великое открытие. Как смешно!

— Нет. Я просто истосковалась по тебе.

— Истосковалась?

— Да. Тебя это удивляет?

— Очень.

— Знаешь, Гига, я хочу, чтобы все люди на этом свете были хорошими. Наверно, я так и не образумилась…

А ведь пора — мне тридцать восемь лет! Я не только по тебе истосковалась, по всем своим друзьям, по юности, когда я была счастлива. Я боюсь…

— Чего ты боишься?

И я увидел, что она плачет.

— Почему ты плачешь?

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Я никогда не образумлюсь.

Она пошла в ванную, вскоре вернулась оттуда и со смехом сказала:

— Вот какой странный гость был у тебя сегодня, из дворца Посейдона!

И снова мне показалось, что былая непосредственность на мгновение восстановилась между нами.

— Я рад тебя видеть, Софико…

Я медленно вел машину.

«Твой дворец Посейдона — мусорный ящик, — думал я. — В него нужно сбросить все сентиментальные воспоминания, чтобы избавиться от них раз и навсегда. Иначе они, как кляп, пропитанный слезами, пахнущий сожалением, задушат тебя. Но как избавиться от них?

Клубок ниток распутывается и тает. Так ответь же! Скажи что-нибудь!»

Не знаю, кого я звал, чей голос надеялся услышать. Знаю одно — я боялся оставаться наедине с собой. И неотвязная мысль о том, что мусор лучше всего сбросить в реку, пугала меня еще больше.

Это был неожиданный и необъяснимый страх; я боялся самого себя, как некоего первобытного человека, только что проснувшегося, одурманенного воспоминаниями, стремящегося преодолеть последний рубеж, влекомого бездной, сулящей покой и забвение. Он, этот человек, мог заломить мне руки, и машина, разумный железный зверь, беззвучно скользящий по пустынной набережной, разобьется о каменный барьер и рухнет в реку вместе со своим испуганным дрессировщиком, согнувшимся под тяжестью ящика с мусором.

Вдруг я услышал Лиин голос, так явственно, словно она сидела рядом:

— Будь осторожен!

О господи! Осторожность — мой единственный друг и спаситель. В отличие от многих, я вовремя научился уму-разуму. И в этом утешение, прощение, свет!

Я остановил машину и пошел пешком. Как будто убежал из железной клетки.

У меня была семья. Был дом, где сейчас спал мой сын, маленький Юлий Цезарь, и видел во сне программу завтрашних телепередач. Внезапно с удивительной ясностью я ощутил уют и покой нашей квартиры, прохладу чистых простынь и тишину, подтверждаемую едва слышным дыханием Лии.

В моем доме хранились мои любимые вещи, покорные и готовые к услугам. Я уже стар. На аптекарски стерильных полочках моей старости, как склянки с лекарством, лежали мои очки, мои шлепанцы, моя пепельница, мои ножницы и моя непрочитанная газета. Лия и Мамука спали, но свет в большой комнате горел и три окна маяками сияли в ночи.

Мой дом был полон моим голосом, стуком моей пишущей машинки, дымом моих сигарет, шепотом моей жены, криками моего сына, воркованием телевизора, и сеть, сплетенная из этих звуков, вытягивала меня из мутной ледяной воды, влекла за собой на сушу, потому что я должен был жить, жить, жить!

После войны в Батуми в приморском парке можно было встретить мужчину средних лет, который почти ежедневно прогуливался по аллее, затененной раскидистыми ветвями магнолий. Здесь было прохладно даже в августе. Шум моря, доносившийся издалека, делал прохладу уютной, как дом.