Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Силован с Ионой растерянно переглянулись, «Пьяная», — подумал Иона.

— Мне плевать! — кричала женщина. — И на вас плевать, и вообще на всех плевать!

— Бедняжка, — проговорил Силован, когда они вышли из развороченного парка.

— Отчего никогда ко мне не зайдете? Посидели бы, поговорили, — сказал Иона. — Я и то удивляюсь, как вы один живете.

— Друг мой, Иона, — торжественно поднял указательный палец Силован. — Каждый должен нести свой крест до конца. Мой крест — одиночество.

— Но за что? Разве вы причинили кому-нибудь зло? — робко возразил Иона.

— Никогда! — гордо ответил Силован и, помолчав, добавил — Но и добра я тоже никому не сделал.

Иона свалил мешок наземь и опять достал папиросы.

— Спасибо. Не хочется, — отказался Силован.

Иона про себя возмутился: «Не хочется! Небось дыханье сперло, так хочется». По вслух он вежливо повторил:

— Угощайся, сосед, не обижай.

— Разве только, чтоб не обидеть, возьму одну штуку…

Иона жил на улице Джапаридзе в маленьком домике, крытом черепицей. Перед домом росло дерево хурмы с обвисшими ветвями. Ветки лежали на крыше, словно руки усталого человека. Правда, после дождя дерево оживало и влажные листья свежо блестели.

У Ионы был постоялец, морской офицер, Дмитрий. Целыми неделями его не бывало дома. Возвратившись, он не раздеваясь валился на кровать и засыпал мертвым сном.

В комнате постояльца был камин. Во всех старых домах Батуми сохранились камины. За топливом ходили на берег, собирали в мешки тощие щепочки, обглоданные морем, невесомые, как стружка. Какое тепло могли дать эти жалкие объедки? Огонь с трудом загорался в сыром хворосте и больше чадил, чем горел. И все-таки это было лучше, чем ничего.

Постоялец Ионы всегда оставлял и а столе непочатые коробки папирос, сахар, колбасу. Сначала Иона стеснялся принимать эти знаки благодарности, боялся выглядеть попрошайкой. Но потом так получилось, что он брал, понемногу, правда. Чтобы оправдать свой «паек», Иона стал регулярно растапливать камин в комнате постояльца, что, в общем, не входило в его обязанности. Каждый день, а иногда и два раза в день, он шел к морю за топливом. Большой трудности это не составляло — какие дела могут быть у учителя пения во время войны? Он бросал щепки в камин, прыскал на них разбавленным керосином, но керосин раздобыть было куда труднее, чем дрова, поэтому чаще он комкал бумагу, запихивал ее между щепками и поджигал.

Постоялец занимал самую большую комнату с никелированной кроватью, книжным шкафом и столом.

На одной стене висел портрет Руставели, выполненный художником-самоучкой. Портрет Иона купил как-то давно на базаре — понравился голубь, который нахохлившись сидел на плече у поэта. На другой стене Иона приспособил карту и сам аккуратно переставлял маленькие флажки. Рядом с картой висела фотография Наты Вачнадзе.

Сам Иона жил в маленькой боковушке, возле кухни. Стена в комнате отсырела, и постель была холодная и влажная. Иона страдал ревматизмом. Особенно мучили его боли зимой, когда сыростью, казалось, пропитывалось все вокруг. От сырости не было спасения.

Иона заглянул в комнату постояльца. Дмитрий навзничь лежал поверх одеяла одетый и во сне стонал. На полу стояла пепельница с окурками. Иона оставил дверь открытой, чтобы впустить свежий воздух в прокуренную насквозь комнату, и пошел к себе. В боковушке с трудом умещались кровать, дряхлый комод и старинный громоздкий сундук.

Иона осторожно поднял тяжелую крышку и достал из сундука растрепанный том «Тамариани». Эту книгу он берег как память о жене, Элисабед. Потом он отряхнул от нафталина серый коверкотовый костюм, аккуратно сложил и вспомнил, что после свадьбы ни разу не надевал его. Нет, подсказала память, надевал, когда школьный хор под его руководством участвовал в олимпиаде. В хоре пел его сын Вахтанг.

К вечеру у Вахтанга поднялась температура.

— Не буду петь, не буду! — повторял он, беспомощно размахивая руками.

Тогда-то и заплакал Иона, впервые за долгие годы заплакал, как плакал в далеком детстве, задыхаясь от сознания величайшей несправедливости.

В комнату вошла Элисабед:

— Ты что, спятил? У мальчика обыкновенная простуда. Пройдет.

— Да, — сказал Иона, вытирая слезы. — Да, конечно, пройдет.

Мысль о том, что школьники смеялись не только над его сыном, но и над ним — учителем пения, — пронзала сердце болью.

«Кому нужны уроки пения, да еще в школе? Даже учителя черчения — и того больше уважают».

Вахтанг только оттого и страдает, что отец его жалок и смешон.

«Сейчас он стыдится меня, а со временем может возненавидеть, и тогда будет поздно».

Он глядел на сына, такого худого, нескладного, беспомощного. На тонкой шее резко выступал кадык. Это тоже по его милости! У самого такое адамово яблоко, словно гиря поперек горла встала. Он взял очки Вахтанга со стула и надел их на нос. Преодолевая внезапное головокружение, грустно подумал: «Господи, да ведь он совсем слепой!» Иона долго сидел у постели сына, держал его руку в своей и не сводил с него глаз.

— Ты чего сидишь? — спрашивала жена.

— Ничего.

— Ступай спать. Он завтра поправится.

Всю ночь Иона пролежал, не сомкнув глаз, курил папиросу за папиросой. Назавтра Вахтангу и в самом деле стало лучше, но мать не хотела отпускать его в школу. Иона смотрел, как сын пьет чай, как упорно отворачивается от отца, и думал: «Теперь все. Никого он теперь слушаться не будет».

Вахтанг сидел насупившись. В школу он все-таки пошел.

«Худой какой, — думал Иона, — и одет плохо. Надо приодеть парня — он ведь уже взрослый, совсем мужчина. Затылок вон как зарос, пора вести к парикмахеру».

По дороге в школу он завернул в закусочную и выпил водки. Такого с ним прежде не случалось, С непривычки разобрало его очень быстро. Он шел, пошатываясь, и громко повторял: «В чем я виноват? Я вас спрашиваю, в чем я виноват?» Он никуда не спешил. Пение — всегда последний урок. Сегодня пение в классе Вахтанга. Он попробовал было запеть, но представил себе лицо сына и замолчал. «За что же, господи?» — вопрошал он и жалел, что Вахтанга нет рядом: сейчас он бы сумел поговорить с ним не так, как вчера.

Иона присел на паперти католической церкви рядом со стариком нищим и спросил:

— Разве люди еще верят в бога?

— Убирайся отсюда, пьянчуга! — прошипел нищий, небритый, в драной шинели. Он сидел, вытянув вперед ноги в белых шерстяных носках. Старые тусклые калоши стояли рядом, охраняемые суковатой палкой.

— У тебя есть сын? — не отставал Иона.

В школу идти не хотелось.

— Был.

— Ну и как?

— Что — как?

— Любил он тебя?

— Любил.

— За что?

— За что любил?

— Да. За что любил?

— А за то, что я его отец.