Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

Шкафы, чемоданы, ящики, полки набиты жизнью другой женщины, ее бельем, ее одеждой с нафталином в карманах, похожим на окаменевшие пахучие слезы. Это слезы сожаления и предчувствия, пролитые преждевременно, когда она еще царствовала в этом доме, стегала раскинутое на полу одеяло, варила варенье, солила огурцы, ставила на огонь котел с бельем, еще живая, но уже снедаемая червем недуга или сомнения.

Зине хотелось плакать. Сейчас ближе всех ей была эта умершая женщина, которую она никогда не видела.

— Неужели так будет всегда? Неужели ничего не случится…

Зина разливает чай, тетя Ито сидит за столом и улыбается. Зине двадцать лет, еще немного — и она закончит университет. Она любит думать о своем будущем, ясно видит себя расхаживающей между партами в строгом закрытом платье, с пучком волос на затылке. В страхе наблюдает она свершившуюся в ней перемену, старается, чтобы никто этого не замечал. Ей кажется, что тысяча любопытных глаз следит за ней, измеряет каждый ее шаг. Она считает себя несчастной и, чтобы избавиться от этого чувства, смеется над собой и не только над собой, над подругами, которые пока играют с полудетскими, еще не вылупившимися страстями, как с котенком, затаившимся в подоле: то за ухо потянут, то за хвост — они пока лишь подсознательно чувствуют, что мягкие лапки податливого котенка скрывают острые когти, они еще сами не знают, что потому и тискают его, чтобы испытать боль от этих когтей.

— Что должно случиться все-таки?

— Все равно… Почему ты смеешься. Это смешно?

Вот и случилось, такое случилось, чего она и вообразить не могла. Сидит теперь вдали от Тбилиси, в чужом доме и ждет, когда вернется муж, который, наверно, давно забыл о ее существовании.

«У меня нет ни капли гордости».

Гнев иногда подступает к горлу и душит. Во всем виновата она сама! Разве не она уступила Теймуразу как дурочка, как простушка, годная лишь на то, чтоб пасти гусей, в первый же день знакомства, на вечере у подруги, где Теймураз, вскочив на подоконник (ой, свалится!), читал стихи Галактиона Табидзе.

— Вы мне давно нравились, — сказал тогда Теймураз.

Когда она вернулась домой, дверь отворила тетя Ито и, конечно, ничего не заметила, ничего не поняла. Зине хотелось, чтобы ее поколотили оттаскали за волосы, поэтому она спокойно и подробно обо всем рассказала.

— Поднимемся ко мне, — сказал Теймураз, — посмотрите, как живет одинокий актер. Поднимемся, говорю. Другие, говорит, ломаются. Почему, спрашиваю. Потому что кривляки. Потом сидели в темной комнате — лампочка перегорела. Так лучше, сказал он. Да, говорю.

— Дальше, дальше? — спрашивала тетя Ито.

— Что дальше? Я, говорит, убью себя.

— Почему?

— Не знаю, не спрашивала. Но я уверена, что он мог в ту минуту это сделать.

— Смотри какой!

— Потом сказал, что руки у меня красивые.

— А про глаза ничего не сказал? У тебя ведь красивые глаза.

— Господи!..

— Дальше?

— Ничего…

— Глаза у тебя действительно красивые, — улыбнулась тетя Ито.

Еще не рассвело как следует, когда явился Теймураз. Ему тоже открыла тетя Ито.

— Вам кого? — спросила она.

— Как Зина? — жалобно проскулил Теймураз.

Тетя Ито засмеялась:

— Да никак! Хорошо.

Зина ощутила вдруг такое спокойствие, какого никогда прежде не знала. Выдвинула стул и села напротив Теймураза. Подперла подбородок рукой и участливо спросила:

— Что ты собираешься делать?

Он поперхнулся и закашлялся, и она догадалась, что он неверно понял ее вопрос. Она только хотела продолжить беседу, начатую в его комнате. Зина засмеялась:

— Погляди в потолок!

Он поднял голову и кое-как справился с кашлем, достал из кармана грязный платок, вытер губы.

— Пойду на телестудию.

— Вытри нос. Ну, а дальше?

— Мне пора.

— Иди, иди, дождь уже перестал.

В дверях он остановился, повернулся к ней и сказал:

— До свиданья.

Дверь никак не поддавалась.

— Дай, я открою, — вызвалась Зина.

В коридоре было темно.

— Зина, — Теймураз взял ее за руку.

— Что ты хочешь?

— Я женюсь на тебе.

— Вот как?

— Так, — как только они вышли из комнаты, к нему вернулась смелость.

— С чего бы эго?

— Но сегодняшнего дня я тебе никогда не прощу.

— Ты, по-моему, не в своем уме!

Вдруг Теймураз ударил ее но щеке, несильно, может, он даже хотел приласкать, но не рассчитал. Потом, когда Теймураз давно уже ушел, лежа в постели и глядя в потолок, она вдруг почувствовала себя счастливой. Улыбаясь, вспоминала сказанное чуть ли не со слезами: «Я тебе никогда этого не прощу!»

«Ничего ничего ничего главное главное главное успокоиться успокоиться успокоиться привыкнешь привыкнешь привыкнешь…»

— Мама, — слышит Зина, — мамочка!

В дверях стоял Дато. Засунув палец в рог, он смотрел на нее.

Некоторое время Зина словно вспоминала, кто бы это мог быть, потом ласково спросила:

— Что тебе, сынок?

— Почему ты сидишь на полу?

Зина поднялась:

— Иголку ищу…

Она чуть не бросилась к сыну, чуть не обняла его, чуть не зарыдала: уйдем! уйдем отсюда, Датуна! Ведь меня тоже надо пожалеть, сыночек! Когда ты вырастешь, все поймешь, но будет поздно. Идем отсюда, Датуна, идем!

Вместо этого она сказала:

— Вынь палец изо рта.

Вот и с ним, с этим маленьким, самым дорогим на свете существом, которое еще ничегошеньки не знает, она должна играть и притворяться. Это, конечно, нетрудно, но есть ли в этом необходимость?

Дато вынул палец изо рта и подошел ближе.

— Гулять отпустишь?

— Куда?

— Мы с Беко идем лилипутов смотреть.

— Кто такой в конце концов этот Беко! Что он тебе за товарищ! — закричала Зина, но, почувствовав, как испугался ребенок, наклонилась к нему, обняла и ласково сказала: — Что он тебе за товарищ, сынок?

«Главное главное главное успокоиться».

— Беко мой друг, — сказал Дато. — Я тоже отпущу такие длинные волосы. Беко хорошо плавает и играет на трубе. Я тоже, когда вырасту, буду на трубе играть…

А в это время Зина, нет, не она сама, а ее двойник, с тяжелым чемоданом в руке бредет по снегу. Почему-то, когда она убегает, всегда идет снег. А что в чемодане, отчего он такой тяжелый? Каменная соль… жернов… могильная плита… Пошли отсюда, Датуна… Станция далеко, как всякая станция, когда тащишь тяжелый груз… И меня надо пожалеть, сынок… Кругом снег… Она вспоминает, как укладывала чемодан ночью, украдкой, воровски, как испуганно бросала в него тряпки, тряпки, тряпки и думала, как бы чего не забыть. За это она себя ненавидит, потому что другой, еще большей вины среди тех проступков, которые она, по ее убеждению, совершила, она не видит… Будет поздно, когда ты все поймешь… Потом она бежит в темноте, и снег хрустит под ногами, как щебенка железнодорожной насыпи…