Вячеслав Марченко - Место встречи

— Махнем не глядя, — предложили ему.

— Не приучены.

— А шкары на увольнение дашь?

— Это всегда пожалуйста.

— Молоток! — одобрительно сказали матросы. — А это откуда у тебя все?

— Пошил.

— А деньги где взял?

— Придем на Север — сами увидите, где деньги берут.

— Трави больше!

— А это откуда? — Паленов указал бровью на касторовые, воронова крыла брюки и словно бы струящуюся и волнующуюся сама по себе шелковую форменку. Довод был серьезный, и матросы дружно согласились:

— Понятно! Только, говорят, мы-то нынче на Севера́ не пойдем.

— А что там нам делать?

— Плаванья круглый год, опять же твердый рубль. Костюмы себе на гражданку справим.

— Костюм и на гражданке можно справить.

Завязав разговор, Паленов сам-то словно бы отстранился от него, наклонясь, перебирал белье, прикидывая, что сдать на ветошь, а что еще поносить, и, ожесточась, вдруг неожиданно подумал, что два года назад, когда они только что закончили школу Оружия, им даже в голову не могло прийти, что на Севере платят больше, чем на Балтике. Север для них был прежде всего океаном, откуда морские дороги лежали на все четыре стороны, и одна из дорог называлась полюсом. К полюсу, словно к магниту, стремились Седов и Русанов, академик Шмидт и адмирал Папанин. А после Шмидта и Папанина была война, которая высветила другие имена: Шебалина, Осипова, Колышкина, Гурьева, бог мой, скольких еще, ставших легендой! И они, тогда мальчишки с бантиками, тоже хотели войти в легенду, и та легенда лежала за Полярным кругом и называлась в матросском обиходе Севера́ми.

Паленов и хотел об этом сказать, даже распрямился, чтобы увереннее можно было говорить, и так же неожиданно понял, что весь этот разговор, возмутивший его, был очередным трепом, иначе говоря — великой травлей, на которую способны только матросы.

— Ты что-то хотел сказать? — спросили Паленова.

— При чем тут рубли, — сказал он, — и при чем тут шмотки? Дело-то ведь не в этом.

С ним согласились:

— Дело, понятно, не в этом. Только уходить-то все равно не хочется.

Паленов нагнулся над рундуком, опять почувствовав, как та же неожиданность в третий раз круто изменила его настроение: ему тоже не хотелось уходить на Север, и если он раньше скрывал это от себя или утешал себя мыслью, что для него Севера́ не в новинку, то теперь уже ни скрывать, ни утешать себя он не мог. Все эти касторовые брюки и шелковые форменки справлялись не для того, чтобы лежать в сундуке, как некое приданое засидевшейся невесты, а с весьма определенной и весьма утилитарной целью — быть, что называется, на высоте флотского шика, но быть-то не ради этого призрачного шика, а только для того, чтобы кое-кому нравиться. Собственно, в этом все и заключалось, и это было старо как мир, хотя теперь, да, видимо, и в старину, тщательно скрывалось, потому что считалось это несолидным и несерьезным для уважающего себя и свой пол мужчины. Но кроме этой подспудной, что ли, причины, побуждавшей матросов перешивать и подгонять на себя и брюки и голландки, была еще одна, и не менее важная: во все века любил флот свою форму, и не просто любил, а слагал о ней целые саги и легенды, даже песни пели:

Ах, черт побери, так ведь, собственно, все и было, и матросы, сошедшие в войну с кораблей на берег, надевали бескозырки, когда приходила пора идти в атаку, и плакали, если заставляли облачаться в общевойсковую форму, а возвращаясь из морской пехоты на корабли — это уже случалось в конце войны, — израненные, избитые, «с иконостасами», как говаривал дядя Миша, поседевшие и постаревшие за три года на тридцать лет, ликовали, как мальчишки, принимая от баталеров из рук в руки тельняшки и ленточки. Видимо, сама форма, в которой продумано все до мельчайшей детали, и все эти детали, скажем такие, как полосы на тельняшке, или ленты на бескозырке, или клапаны на брюках, были придуманы не в корабельной швальне, а сложились исторически.

— Хочется не хочется, а уходить придется, — сказал Паленов, хотя он и сам не очень-то верил в то, что говорит, и желал услышать обратное. И он услышал:

— А это еще бабушка надвое сказала. Если уходить, то зачем этот смотр по форме двадцать и этот дурацкий карантин?

Все-таки форму-то Паленов готовил на случай, если придется показаться Даше, и случай-то пришел, но потому, что он не верил в него, а значит, и не готовился к нему, то справа так и пролежала в сундуке, а он сошел на берег в том, чем наградил его корабельный баталер. «А может, и не надо ничего этого было делать? — подумал он. — Есть фланелевка, и есть брюки, так зачем еще было шить другие? И в этих-то опять скоро будет некуда ходить».

— А ну с кем махнемся не глядя? — неожиданно предложил он.

К нему сразу подошли матроса четыре, помедлили, стараясь понять, всерьез ли он решился меняться или только пошутил.

На трапе показались модные ботинки, и медленно, явно кому-то подражая, в кубрик спустился Медовиков. Одетый, как обычно, с иголочки, молча выслушал доклады старшин отделений огневой команды, для порядка покопался в одном сундуке, в другом, брезгливо бурча себе под нос:

— А это что? А это? Все — в ветошь! Не матросы, а барахольщики!

Перед сундуком Паленова остановился, помолчал, потом негромко спросил:

— Любишь форму?

— Приветствую…

— Я тоже… — Медовиков опять помолчал. — А махаться погоди. — Медовиков все еще был сердит на Паленова за то, что тот, не доложив ему, ушел с командиром боевой части за вениками, но Медовиков же, обожавший форму, теплел, когда видел перед собой другого обожателя. — И вообще брось эту привычку. Дурная она, вроде картежной игры.

Паленов не мог понять, почему это Медовиков вдруг подобрел, даже в голосе помягче стал, что ли, и на всякий случай сказал:

— Я и сам этого не люблю, а тут что-то нашло.

— Закрывай свою лавочку и дуй в корму.

— Что так?

Медовиков помедлил, явно не желая быстро отпускать Паленова, но медли не медли, а отпускать-то все равно надо.

— Знакомый там твой пришел из школы Оружия. У Крутова сидит.

— Михеич?

— Михеич.

Паленов немного помялся, словно бы не решив, что ему дальше делать, и почти машинально спросил:

— Разрешите идти?

— С этого всегда начинай. Никогда отказу не будет, — сказал Медовиков, довольный, что, кажется, начал помалу обламывать Паленова; а Паленов тем временем думал: «С чего бы это Михеич пожаловал? Может, Даша в Кронштадте?» Он уложил сундуки, зашуровал их, понимая, что за ним следит Медовиков, поэтому всем видом стараясь показать, что не спешит и порядок при этом ценит превыше всего, уложил сундуки в рундук и только после этого легонько взбежал но трапу на верхнюю палубу.