Вячеслав Марченко - Место встречи

День стоял словно бы праздничный. Шалый ветер не дул с моря, а как бы накатывался легкими волнами, едва рябя и синя тускловато-серую волну; кое-где белыми льдинками сидели стаи чаек, птицы изредка срывались с места, не подбирая совсем красных лапок, облетали, горланя, корабль и, не найдя, чем поживиться, шлепались на воду. Весь рейд ослепительно горел под солнцем; вода ломала его лучи, отбрасывая их в разные стороны, и они вспыхивали на бортах кораблей, как зайчики, которых умело пускают зеркалами мальчишки, И только ряды иллюминаторов вдоль бортов и просторные окна в надстройках были черны и загадочно-печальны.

После сумрачного кубрика на палубе было так светло и просторно, что Паленов не пошел сразу в корму, хотя и рвался к Михеичу, который явно неспроста пришел на крейсер, а постоял возле борта и невольно увидел и Горицы, и озеро, которое напомнил ему этот беспечно-ленивый и кроткий залив.

Михеич с дядей Мишей Крутовым уже поджидали его, и дядя Миша недовольно проговорил:

— Где тебя черти-то носят?

А Михеич кратко спросил:

— Что невеселый?

— Озеро наше вспомнил и Горицы…

— Долгонько они за тобою идут.

— Что значит долгонько? — поправил Михеича дядя Миша Крутов. — За мной Ладога всю жизнь плетется: куда я, туда и она. Российский мужик на море-то, что на земле, своих обычаев и привычек не бросает.

Разгон для беседы был сделан, и они помолчали, чтобы не подхлестывать себя и не мчаться с разгону под гору.

— Женю-то Симакова помнишь? — спросил Михеич.

— До последнего времени переписывались. А вот на Балтике ни одного еще письма не получил.

— И не получишь.

— Что так?

— Да так уж… Погиб Женя-то Симаков.

— Не может быть! — Паленов даже оторопел, не поверив Михеичу.

— Все может быть. Это старики живучи, а молодые хрупки. Раз — и переломился. Так и Женя…

— Не может быть, — все еще не веря, повторил Паленов.

— С тем к вам и пришел.

— Лучше бы ты не приходил, — с досадой сказал дядя Миша Крутов.

— Как можно? — возразил Михеич. — Мы ж не девицы красные, которых нервами обделили. Мы должны все принимать со строгостью и почтением: и радость, и печаль, и новую жизнь, и новую смерть.

— Зачитаешься ты у себя там своими книжками, — сердито, но в то же время словно бы и жалеючи, сказал дядя Миша Крутов. — Совсем свихнешься. Откуда слов-то таких набрался? Новая жизнь, новая смерть… Тьфу!.. Если хочешь знать, то жизнь и смерть никогда не старели и новыми не бывают. Какими до нас были, такими и после нас пребудут. А Женю Симакова жалко, хороший бы был офицер. Я ведь и отца его помнил. Тоже пропал ни за понюшку табаку.

— И я его помнил, — сказал Михеич. — Мы с ним революцию-то встретили в гвардейском экипаже. Он уже тогда у нас комиссарил.

Дядя Миша Крутов позвонил в малую кают-компанию, в которой был старшим, попросил, чтоб принесли чаю, и скоро появился вестовой с огромным медным чайником, чайником поменьше, видимо для заварки, поставил их на стол, бесшумно исчез и скоро возвратился со стаканами в подстаканниках, сахарницей и тарелкой с сухарями и печеньем, поставил это на стол и вопросительно поглядел на Крутова.

— Ступай, — сказал дядя Миша Крутов, — если чего понадобится, позвоню.

Вестовой быстро скользнул взглядом по застолью, задержался мгновение на Паленове, словно стараясь решить загадку — а этот-то, в голландке, как попал в общество солидных кителей, — и опять исчез. Дядя Миша Крутов разлил чай в стаканы, поднялся и тихо сказал:

— Помянем.

Вслед за ним поднялись и Михеич с Паленовым, молча постояли, как бы что-то припоминая или о чем-то думая, но в эту минуту никому из них ничего не припоминалось и ни о чем не подумалось, потому что и быль и небыль сразу сошлись воедино и перемешались, и там, где должно находиться прошлому, оказалось настоящее, а там, где стояло настоящее, там остановилось прошлое: в эту минуту Женя Симаков и был с ними, и уже не был. Потом враз сели, и опять помолчали и начали пить чай, мелко прихлебывая из стаканов — чай был горячим.

— Был вчера в Питере, Дашу видел, — сказал Михеич.

— Не будь сводней-то, — сердито перебил его дядя Миша Крутов. — Я ему уже сказал. Смотри, парень, заездит она тебя. Ко мне жалиться не ходи. Я тебя предупреждал. И ты его предупреди. Дарья мне внучка, своя кровь, так ведь и он мне теперь не чужой. Обоих жалко.

— Будто сам молодым не был!

— А может, и не был.

— Что ж ты, сразу таким стал?

— Сразу не сразу, а каким стал, такой и есть, — торжествующе сказал дядя Миша Крутов. — А парня не моги мне портить. Он с этих пор уже должен знать, что мужик может и забыть, что он мужик, а баба никогда не забывает, что она баба. Если мужик устал от дел, так он словно бы уже и не мужик, а мерин, а баба и в усталости успевает замечать, смотрят на нее или не смотрят, а если смотрят, то как смотрят.

И Паленов вдруг вспомнил и воскресенье, и Флотскую улицу, увидел на той улице себя с Дашей и повстречавшихся им старших офицеров во главе с их командиром Румянцевым, долгий взгляд Румянцева вспомнил, а вместе с тем увидел, как зарделась тогда Даша, и ему стало досадно и обидно и уже не захотелось ничего слушать о Даше. «А пусть ее», — подумал он, отгораживаясь тем самым и от Даши, как от наваждения, а вместе с нею и от самого себя.

— Ты женщину-то зря не обижай, — миролюбиво сказал Михеич. — На женщине мир стоит. Что самое красивое на земле? Женщина. Что самое доброе? Женщина. Что самое мудрое? Женщина.

— Насчет красоты — согласен с тобой, — тотчас же промолвил дядя Миша Крутов тем обманчиво кротким тоном, когда словно бы и соглашаются с собеседником, но при этом остаются себе на уме. — Насчет доброты — подумаю. Насчет же мудрости — извини подвинься. Тут ты малость перехватил в своем угодничестве. Мудрость на земле идет от мужика, потому как он головой думает, а баба — извини подвинься…

— Это недомыслие у тебя от старости.

— Книжный ты человек, и слова у тебя все из книг. А я земной, у меня и слова от земли.

— Земной-то ты земной, а все что-то в море глядишь.

— А я потому и в море гляжу, чтоб к земле поближе быть. Как сойду на нее, грешную, так словно в рай угадаю. Прямо в самую серединку.

— Просто тебе в рай-то попасть.

— Просто, — согласился дядя Миша Крутов.

— Только что-то ты в том раю не задерживаешься.

— Так ведь любой-то рай только со стороны хорош. А как в него попадешь, так и на волю запросишься. Рай-то — это неволя. А что нам пуще всего дороже? — спросил лукаво дядя Миша Крутов и, не дожидаясь, что скажет Михеич или Паленов, сам же и ответил себе: — Воля.

— А ты вот у него спроси, — сказал Михеич, кивнув в сторону Паленова, — что ему дороже: воля твоя, от которой один шаг до одиночества, или Даша?