Вячеслав Марченко - Место встречи

— Так точно.

Паленов не придал значения словам дяди Миши и тут же забыл их, а зря: ночью им сыграли боевую тревогу. Юнг давно уже не поднимали по ночам, и Паленов даже толком не сообразил, почему это среди ночи дневальный включил весь свет и закричал, что было духу:

— Подъем! Боевая тревога!

Паленов потер веки, под которые, казалось, насыпали песку, и увидел в дверях ротного командира капитан-лейтенанта Кожухова, перепоясанного по-армейски ремнями, мичмана Крутова, старшин смен Темнова, Кацамая, еще кого-то. Они о чем-то негромко переговаривались и явно были встревожены. Кожухов нетерпеливо скомандовал:

— Оружия не брать. Выходи строиться.

Его хорошо отлаженный лощеный голос перекрыл хрипатый бас мичмана Крутова, дяди Миши:

— По трапу только бегом!

Юнги едва ли не кубарем покатились вниз, застегивая на бегу крючки у шинелей, и на других площадках хлопали двери, и из них высыпали матросы рот комсомольского набора. Уже на втором этаже Паленов почувствовал, как по ногам ударил холодный ветер, пробрался за борта шинели и за воротник и побежал ознобом по всему телу.

Плац кишел народом, слышались негромкие голоса, нервный смех, кто-то пытался острить: «Мы им счас врежем», но его сердито оборвали: «Ну, ты, Цицерон с Сенекой, помолчи». Прямо над их голосами свистел и ухал ветер; светясь синим, клубясь и перекатываясь, грядами шли тучи, и время от времени оттуда сыпало мелким дождем вперемешку с крупными хлопьями снега. Давно уже Паленов не чувствовал себя так неуютно, как в ту ночь, и хотелось поскорее скрыться от этих хлябей и очутиться в чистой, светлой, сухой и теплой комнате, и чтоб была при этом кружка сладкого чаю, а в остальном пропади все пропадом.

Раздалась команда:

— По-ротно — становись. Смирно-о! Товарищ командир, школа Оружия по боевой тревоге построена. — И спустя минуту: — Вольно. С мест не сходить. Можно курить.

Паленов стоял в середине первой шеренги, и ему было видно, как справа и слева от него побежали по ней быстрые огоньки, словно ровно и беззвучно застрочил пулемет, и эти огоньки выхватывали из темноты красно-медные лица и, посияв ими недолго, гасили их. Хуже всего ждать да догонять, а они какого-то черта ждали, и потому, что ожидание это казалось им бесцельным и пустым, понемногу начали ворчать, наливаясь злобой. Впрочем, наверное, кричи они, — а они ведь только ворчали — их никто не услышал бы.

В развороченном поднебесье все стонало и грохотало, как будто из хаоса рождался новый мир, с новой твердью и с новыми морями, и вдруг Паленов услышал в этой вакханалии новый глас, доносившийся до них с другой стороны и неслышимый в первые минуты только потому, что их-то, кронштадтский, глас был ближе к ним и поначалу оглушил и ослепил своим напором. Со стороны моря шел гул, накатывался сначала ровно, а потом, как бы обваливаясь и рушась, катился во все стороны.

Капитан-лейтенант Кожухов послал мичмана Крутова, человека почитаемого среди начальства, а значит, и не могущего получить отказа, узнать, почему-де роты топчутся на месте и нельзя ли отпускать людей по очереди греться, и скоро стало известно, что в Ленинграде началось наводнение, и что шторм продолжается, и можно ожидать большой воды и в Кронштадте, что корабли от причалов отошли на рейд, а некоторые из них, погрузив аварийные команды, двинулись к устью Невы и что скоро ротам последует команда занять места согласно расписанию по борьбе с водой. Это расписание каждый год составляли заново в соответствии с тем, сколько рот могут выставить школы Учебного отряда и какие корабли вернутся на базу после летней кампании, а так как почти всякий документ, составленный заново, обычно хорошо смотрится только на бумаге, а на самом деле в нем обычно чего-то не хватает, то начальство сейчас и уточняло это расписание, а роты терпеливо дожидались, когда же наконец им определят точное место. В любой другой обстановке и в любое другое время терпению человеческому может быть предел, но только не в строю, в особенности если строй этот поднят по боевой тревоге.

Вскоре командиров рот вызвали в штаб, они тотчас вернулись, и по всему плацу началась бойкая перекличка:

— Рота-а! Смирно… Нале-у… Шагом…

Роты стали выходить за ворота в слякотное бездорожье. Снег падал вперемешку с дождем, но, видимо, снега было больше, поэтому тротуары уже девственно белели, а на проезжей части, по которой только что прошли первые роты, снег был перемолот ногами и превратился в грязное месиво. Несмотря на это, идти все-таки было приятнее, чем стоять на сухом плацу, хотя бы от сознания того, что они движутся к цели, и не просто движутся, а что они там нужны.

Целью роты юнг оказался футшток на Обводном канале недалеко от старых складов. Старожилы шутили, что адмирал Макаров, дескать, указует своей десницей не на море, а на эти самые склады, как бы говоря: вот, мол, где надо искать виновников Цусимы и Порт-Артура. Но склады складами, кроме них тут же находился футшток, та самая рейка с делениями, нулевая отметка которой обозначает уровень моря. Все, что было выше этого нуля, и все, что было ниже, рассматривалось выше уровня моря или ниже того же уровня. Таким образом, по расписанию им выпала честь находиться при уровне моря.

Смены развели в укрытия — под навесы и поближе к стенам, чтобы юнг совсем не исхлестало липким холодным крошевом из дождя и снега, а крошево это начало валить непрестанно, небо совсем исчезло, все превратилось в нечто серое и бесформенное, а ветер между тем не утихал, дул мощными, слаженными порывами, и теперь уж явственно слышалось, как за крепостными стенами клокочут, бурлят и рушатся воды. Порой Паленову казалось, что стоят они не на земной тверди, а на шаткой корабельной палубе и корабль их, став на мертвый якорь, упрямо вздыбливается навстречу шквалу; и Паленов смотрел на футшток, и ему казалось странным, что воды поднимаются, а уровень моря остается прежним.

— Боже, — ежась и переминаясь в мокрых ботинках, чтобы хоть как-то согреться, бормотал Евгений Симаков, — покарай Англию.

— Не надо карать Англию, — возразил Паленов. — Англия хорошая.

— Ты полагаешь? — вполне серьезно спросил Симаков.

— Сегодня я в этом убедился. Тыщи лет она принимает на свою грудь едва ли не всю Атлантику и тем не менее — стоит. Так за что же ее карать?

— Не знаю про Англию — я там не был, — вмешался Венька Багдерин, тоже притопывая. — А вот нас за что-то казнят — это уж точно.

— За непочтение родителей, говаривала моя бабушка, — авторитетно сослался Паленов на свою прародительницу.

— Родители отсутствуют.

— Родителей нет, есть отцы-командиры.

— Григория Темнова я чту. Темнов — человек, — сказал Симаков и для верности показал большой палец.