Вячеслав Марченко - Место встречи

— А Кацамая? — в один голос спросили Паленов с Багдериным.

Симаков подумал и притворно вздохнул:

— Нет, не могу. Совесть не позволяет чтить Кацамая.

— Вот за это-то нас твой отче и карает сегодня.

— А за это не страшно и кары принять.

К ним подходил Левка Жигалин и еще издали закричал:

— Братцы, потрясающее известие. Вода на футштоке поднялась выше нулевой отметки на второй метр. Мы катастрофически погружаемся в пучину.

— Давай «Варяга», — мрачно, немножко играя, — настроение у них в самом деле было из невеселых — попросил Симаков.

— Братцы, не могу. Боевая тревога.

— Мы же вне строя.

— Братцы, не могу, — повторил Жигалин. — Надо же разрешение начальства.

— Позвольте составить от вашего лица депутацию, — предложил Симаков и, не дожидаясь ответа, пошел к футштоку, к знаменитой каменной ротонде, похожей в то же время и на часовенку, где собрались наши старшины, и вскоре вернулся. — Велено Михеичем: глоток не драть, петь пристойно, дабы не позорить флот российский, как сказал Петр Алексеевич Романов. Он, конечно, был царь и самодержец, но Азов и Гангут — это первые наши морские сражения. И футшток поставлен тоже по его указанию.

— Ура! — негромко крикнули они. — Да здравствует Михеич.

— Михеичу слава! — негромко сказал и Симаков, и они сразу заспорили, что будут петь, не спорил только Левка Жигалин. Он стоял в стороне и тихо посмеивался, и, когда они уже решили петь «Варяга», он заломил бескозырку и, подбоченясь, неожиданно начал:

Любили эту песню у Паленовых дома, и, когда до войны собиралась вместе вся, теперь уже почти сведенная под корень, семья, ее пели за праздничным столом, и Паленов, захваченный этим воспоминанием, тоже подхватил песню, вложив в слова всю свою нежданно нахлынувшую тоску:

Подпел и Венька Багдерин; подумав недолго, и Симаков не остался в стороне, и Паленов почувствовал, что песня начала получаться.

Песня похожа на огонь в ночи — потянулись и к их огоньку соседние смены, и даже из других рот подошли матросы, и песня расступилась, разомкнула круг и поплыла вдоль канала, как венецианская гондола. «Златые горы» настроили всех на домашний лад, и хотелось уже для души мягкой и протяжной песни, которая бы и растревожила, и утешила в то же время, как это умеют делать русские песни, но Левка Жигалин опять поступил по-своему — своенравный был черт! — расстегнул у шинели крючки, чтобы освободить грудь, снял галстук — что-то вроде короткой манишки со стоячим воротником, которую они надевали под бушлат и шинель, — расставил пошире ноги для большей опоры и рванул так, что у Паленова мурашки побежали по спине:

И странное дело: только что хотелось протяжной песни, которая бы напомнила о доме, а теперь душа сразу же отозвалась и на этот озорной напев и освободилась от грусти, а освободясь, сама стала озорной.

Паленов не брался судить о других, но ему-то самому песня часто скрашивала жизнь, даром что и голос у него был самый ничтожный, и слуха, кажется, совсем никакого, но тем не менее петь он любил, и в ту тревожную ночь песня тоже согрела его.

А ночь на самом деле была тревожной… Вода уже пошла за второй метр, и они, казалось, вместе с островом Котлин и Кронштадтской крепостью начали медленное погружение. Дождь перестал, зато снег пошел гуще, накрыв белой холстиной истоптанную, избитую землю. Ближе к свету и снег перестал, и над городом ненадолго установилась звонкая колеблющаяся тишина, и в нее, как в пустоту, хлынул неумолчный рев и грохот качающегося, неустанно бодрствующего моря.

А тут — мороз, шинели у всех быстро покрылись инеем, залубенели, как панцирь, и многие стали коченеть. Поднебесье неожиданно озарилось, и разом со всех сторон город обступила темнота, и над головой треснул и покатился во все стороны гром. От внезапности Паленов даже присел, ожидая, что все повторится, но ничто не повторилось, и скоро на востоке прорезалась желтовато-зеленая полоска, и начало светать.

— Выходи строиться… Становись. Рота-а…

Роты шли без песен. Никто ничего не делал, но все устали так, что валились с ног. Видимо, верно говорят, что, мол, ничто так не изматывает человека, как безделье. Они уже работали, как исправный часовой механизм, который старшины заводили всю осень, и остановить теперь его было нельзя, потому что бездействие не просто нарушило бы его плавный ход, а вызвало бы серьезную поломку.

Паленов дневалил по кубрику и на занятия в тот день не ходил, когда ему принесли письмо и денежный перевод от бабы Мани из Гориц. Она сообщала, что нашла покупателей и распродала кое-какую утварь, оставшуюся от бабушки, а деньги — четыреста рублей — перевела почтой, чтобы он мог себя, как она писала, побаловать. Баба Маня и раньше переводила ему помалости, продавая то одно, то другое из бабушкиной рухлядишки, но такой суммой он еще никогда не владел, словно бабушка прислала ему из своего далекого далека прощальный поклон… Впрочем, оставался еще дом, и Паленов знал, что рано или поздно баба Маня и его продаст, и тогда-то он окончательно попрощается и с бабушкой, и с Горицами.

Дежуривший по роте старшина второй статьи Кацамай разрешил ему по такому случаю подмениться, и он сбегал на почту, успел заглянуть в булочную, чтобы купить конфет, угостил девчонок-продавщиц, и они обрадовались — не конфетам, конечно же, а тому, что вот вспомнили о них, — и успел обратно до прихода роты на обед. У него даже осталось время, чтобы помечтать, как лучше распорядиться капиталом, который так нежданно свалился на него. Он уже слышал, что многие матросы и старшины шили себе у частников брюки «на выход» из офицерского сукна, — ах, какие это были шикарные брюки, уставные «дудочки» ни в какое сравнение с ними не шли — и он тоже решил в ближайшее же воскресенье, когда получит увольнительную, обзавестись нужным адреском и зайти к портному. Можно было бы заказать и голландку из синего бостона, и шелковую форменку, но для всех этих вещей денег у него явно не хватало.

Паленов изнывал от нетерпения, как бы оглядывался со всех сторон, представляя себя в новых брюках и, право, находил все в лучшем виде, даже ухитрился побывать в мечтах на Дворцовой набережной, и удивленная и благодарная — почему благодарная, он этого не знал, но так ему казалось интересней — Даша тоже любовалась им. Все-таки это здорово — в один день заполучить богатство, какое даже и во сне не могло присниться. Тогда же он решил дать бабе Мане телеграмму, чтобы немедля продавала дом, прикидывая, сколько за него можно выручить деньжищ, сумма получилась весьма солидная, и он великодушно, с оттенком этакой барской снисходительности подумал, что справит и Симакову с Багдериным по шикарным брюкам; потом прикинул в уме, сколько на это уйдет денег, накинул сверх того каждому еще и по голландке синего бостона, и по шелковой форменке, но так как денег пока что у него было в обрез, то он уже без всякой барской снисходительности, а просто так взял да и пожадничал, спрятав деньги на дно тумбочки под газету.