Вячеслав Марченко - Место встречи

— Дневальный по кубрику слушает.

— Вот что, дневальный, — сказали ему в трубку. — Вахтенный офицер говорит. Поднимитесь ко мне в рубку.

Паленов поправил бескозырку, повязку, боцманскую дудку и бросился на верхнюю палубу, к парадному трапу, где находилась рубка вахтенного офицера, быстро отыскал того и зачастил:

— Товарищ лейтенант, дневальный по кубрику…

Тот выслушал Паленова снисходительно и вежливо, даже как будто бы удивился:

— Скажите пожалуйста, у нас даже юнги завелись.

— Так точно. Прибыл на практику в первую башню.

— Скажите пожалуйста, и у кого же вы практикуетесь?

— Дублер старшего матроса Зотова.

— Скажите пожалуйста, а кому подчиняется дневальный по кубрику?

И тут только Паленов сообразил, что вахтенному-то офицеру, собственно, подчинена вахтенная служба верхней палубы, а дневальные соотнесены к дежурному по низам, который в свою очередь находится в подчинении у дежурного по кораблю.

«Вот тебе и на», — подумал он, поняв, что поддался на розыгрыш и попал в глупейшее положение.

— Виноват, товарищ лейтенант.

— Хорошо, хорошо, — сказал ему этот лейтенант. — Я в общем-то рад, что вы пришли ко мне побеседовать, только, знаете ли, неудобно это делать во время дневальства. Так что уж скажите Зотову, чтобы он похлопотал перед командиром башни о том, чтобы отметить как-то это ночное явление на вечерней поверке. Вы согласны?

Лейтенант тот напомнил Паленову Кацамая, и он скорехонько согласился:

— Так точно.

— Тогда не смею вас задерживать.

Это был позор, и Паленов знал, что завтра над ним станет потешаться вся башня, когда он скажет об этом дяде Васе, потому что не сказать ему он не мог.

Пока он отсутствовал, в кубрике что-то случилось, кто-то кряхтел или постанывал. Паленов прислушался и негромко окликнул:

— Эй, кто там?

Все смолкло, над головой послышались шаги вахтенного, и где-то тихо, вполголоса заурчала вентиляция. Ему было нехорошо, и он уже не находил себе места, но, к счастью, скоро появилась смена, и, завалясь спать, он быстро отрешился от забот своих и напастей и незаметно уснул. Утром он обо всем рассказал дяде Васе. Тот молча выслушал Паленова и еще помолчал.

— Это, браток, — дядя Вася впервые его так назвал, — тебя не должно касаться. Вызвали и вызвали — этого бы и я сразу не сообразил, почему позвонил вахтенный офицер, а не дежурный. А нам тут свидетели были ни к чему.

— Значит, ты и в лазарет не ложился?

— Не ложился. Так надо было.

— А зачем?

Он нехотя сказал:

— Поучить пришлось одного малого. Поворовывать стал, а мы ведь без запоров живем. Чужого вора у нас не может быть, а свой ни к чему. Накипь надо вовремя сымать, а то она потом может весь огонь залить. Понял, браток? А тебя, дневального-то, в этот час в кубрике не было. Ну и все. Нет следов.

Паленов подумал о Катруке, о себе, о Веньке Багдерине с Симаковым, и все-то у него прояснилось и стало на свои места: не Катрук был тогда виноват, и не кто-то другой, и уж во всяком случае не кто-то третий, все исходило от него самого, и все к нему же и сходилось. Он скрыл тогда от Симакова с Багдериным перевод, а скрыв, позволил кому-то похитить деньги, потому что, если бы о них знали многие, их не решились бы взять. Паленов сказал об этом дяде Васе.

— Сам себе темную устроил, браток, — сказал он, — впредь наука. И запомни: на кораблях не принято таиться. Потаенную душу никто не спасет.

Тем временем «Октябрьская революция» начала готовиться к выходу в море. Поход этот, по словам дяди Васи, намечался недальний, с единственной целью дать возможность «духам» опробовать главные механизмы после ремонта. С какой там целью назначался поход — Паленова это меньше всего интересовало, потому что, какие бы высокие материи ни преследовало командование — опробовать ли на походе главные механизмы или уничтожить в главных компасах девиацию, — они всецело отвечали его желанию поскорее уйти в море, которое манило его с давних пор. Паленов верил, что в море ему будет легко, и уже начал исподволь вынашивать злую мечту показать тому вахтенному лейтенанту, на что способны ленты-бантики. Как бы ему это удалось сделать — он плохо представлял, но сделать-то он должен был, чтобы уйти с линкора гордым и отмщенным. Но чего-то он в то же время и трусил, даже побаивался, но уж коли он стал побаиваться, то, значит, терпению его пришел конец, и он начал поторапливать дядю Васю, как будто от него что-то зависело.

— Скорей бы уж, что ли…

— А вот погоди, — отвечал тот лениво и скучно.

— Чего годить-то?

— Находишься еще. Служба-то тебе выпала великая. Всякого еще повидаешь и перевидаешь.

Паленов меньше всего думал о том, что ему предстояло там, в некотором временном отдалении, повидать и перевидать, памятуя, что журавль в небе — это хорошо, но синица-то в руках — еще лучше, да и, что там греха таить, был же ведь еще в его жизни город Ленинград, а в том городе выходила к Неве Дворцовая набережная, и на ту набережную неплохо было бы написать в том роде, что ходили, дескать, и мы далекими походами в далекие-де края. Когда он приступал к какому-нибудь новому делу, то чаще всего видел в том деле сразу несколько дел, а какое из них было главное — это его как бы и не волновало. Тогда ему казалось, что родился он двужильным и его с лихвой на все хватит.

Но как бы там медленно ни шло время, рано или поздно оно приходит к своему пределу, и предел тот для Паленова наступил: ударили колокола громкого боя, прогрохотали палубы и трапы, и началось долгое томление, пока прогревались главные механизмы, и все они должны были все то время неотлучно находиться в башне на боевых постах. Дядя Вася, сидючи на своем месте горизонтального наводчика, поклевывал носом, а Паленов стоял у него за спиной и не знал, чем занять себя, потому что заведование их с дядей Васей было ими вылизано только что не языком, а что еще делать в таком вот томлении, он не знал, пока дядя Вася не кончил клевать и не сказал ему:

— Кинь вон брезент-то в угол да покемарь. Дело-то божеское.

И только было Паленов улегся, подложив ветошь под голову, даже повертелся с боку на бок, чтобы было удобнее, как раздалась команда:

— По местам стоять. С якоря и швартовых сниматься.

Наверху, возле шпилей, которыми выбирают якоря и обжимают швартовые концы, важно выхаживал Матвеевич, мичман по званию и главный боцман по должности, он же третий патриарх, и, завидев матросов с первой башни, которые не торопясь строились вдоль левого борта, начал тотчас брюзжать, что и шланги, которыми смывают грунт с якорь-цепи, за борт не выведены и стопора с якорь-цепи не сняты, и еще на что-то он там брюзжал.

— Полно тебе, — сказал ему дядя Вася. — Ишь разворчался, как старый свекор.