Вячеслав Марченко - Место встречи

— Я же болел.

— А потом?

— А потом Кацамай нас с Катруком оставил при классах. Мы тут всю матчасть перебрали.

— Венька, не темни…

Было видно, что Венька Багдерин темнил, а потом его вызвали в строевую часть, и он долго отсутствовал. Вернулся Багдерин смущенный, но и повеселевший, долго что-то искал в своей тумбочке, потом, поняв, видимо, что далее таиться бессмысленно, позвал Паленова с Симаковым в курилку.

— Парни, вы только не осуждайте меня. Я долго думал. Я все передумал. Не осуждайте меня. Я чего-то не понял. Вы поняли, а я не понял. А так нельзя служить. Из меня ничего не получится. Еще тогда, когда я драил ночью трап, решил подать рапорт. И я подал его.

— Забери! — жестко сказал Симаков. — Немедля забери.

— Поздно.

— Что поздно?

— Мне уже зачитали приказ, что меня списывают в экипаж. Там переоденут в свое и отправят домой.

— Что ты наделал, Венька?

— Так надо, парни. Видать, я не рожден быть военным. Вы это можете, а я не могу. Не осуждайте меня, парни.

В тот же день Григорий Темнов повез Веньку Багдерина в экипаж. Паленов с Симаковым проводили его до ворот и там распрощались. Они остались здесь, на плацу, а Венька Багдерин на этот раз оказался на людной улице, чтобы, наверное, никогда больше сюда уже не вернуться. Он обещал писать, но так и не написал. Они старались о нем не вспоминать, сочтя поступок его предательством, не найдя для него ни одного слова в оправдание, как будто он был для них чужой, и только однажды у Паленова вырвалось:

— Женя, как жаль, что мы с тобой еще не умеем бороться за людей.

— Ты имеешь в виду Веньку?

— Хотя бы и его.

— Не жалей. Старшина Темнов тогда был прав. Помнишь, мы подходили к нему на строевых занятиях. Венька оказался цивильным человеком. Нутро у него было штатское.

Они говорили о нем, как о покойнике, и это отчасти было правдой: человек Венька Багдерин, безусловно, где-то жил, но друг Венька Багдерин для них уже умер, и они, не научившись еще большой дружбе, поспешили похоронить его. Они чувствовали себя не только обиженными, но и обманутыми и не хотели — не могли! — прощать этого обмана.

«Как же так? — вопрошал Паленов себя, силясь понять, почему все-таки Венька Багдерин ушел. — Только-только начиналась красивая жизнь, о которой мы столько переговорили, позади — муштра, а впереди — океан, и нате вам. Да я сто трапов отдраю, и не то что снизу вверх, а если хочешь, то и по диагонали, а с флота не уйду». И хотя Паленов и старался все упростить, но в душе-то понимал, что не в трапах дело и не в Кацамае, а в самом Веньке Багдерине, который не сумел перешагнуть какой-то свой незримый барьер.

А жизнь между тем на самом деле становилась день ото дня все интереснее, и курилка уже не представляла собой как бы цельного монолита, а рассыпалась на куски, и эти куски уже величали себя североморцами, тихоокеанцами, балтийцами… Евгений Симаков склонялся к Тихому океану, Паленов же колебался, но в душе вынашивал мысль списаться в хозяйство капитана первого ранга Крутова. Как-никак, Крутов — это Ленинград, а Ленинград — это Даша, и не мог он в ту пору понять, что же для него стало главным — океан или Даша, потому что смущенным и печальным сердцем своим он потихоньку понимал, что если придется уйти в океан, то неокрепшие их отношения могут оборваться, и потом, сколько ни связывай их, все будут появляться узелки и петельки. Тихоокеанские тенденции в курилке мало-помалу стали одолевать все прочие, и разговоры чаще всего шли вокруг «Варяга» с «Корейцем» и Цусимы, а это значило, что ратный дух отцов звал их к будущей безмерной славе.

В эти словесные баталии и перепалки для всех неожиданно вмешался Левка Жигалин и в значительной мере поколебал тихоокеанские тенденции. Он, Левка, ни с кем не спорил и ничего не доказывал, сидел себе в уголке и посмеивался, как будто его ничто не касалось, но однажды, когда едва ли не вся курилка уже пошла за тихоокеанцами, он запел:

И многие, в том числе и «тихоокеанцы», подхватили и повели песню дальше, и было в ней, как тогда думалось Паленову, столько удали и молодечества, что от умиления и сладкой тревоги невольно щипало в уголках глаз.

Иногда в дверях появлялся командир роты капитан-лейтенант Кожухов, зорко оглядывал их, как бы проверяя, пристойно ли они ведут себя и можно ли оставлять их одних, видимо, находил, что можно, и молча скрывался. Приходил потом и дядя Миша, садился, как обычно, посреди курилки — каждый раз Паленову казалось, что он вот-вот возьмет балалайку и заиграет, — курил, молчал и в споры не вступал. Посидев так с полчаса и одурев, наверное, от гвалта, он манил Паленова к себе пальцем и неизменно говорил:

— Бери своего дружка и мотайте к Михеичу. Помочь надо. Увольнительную возьмете у дежурного. И чтоб к отбою быть на месте. Ясно?

— Так точно.

Дядя Миша частенько по вечерам посылал его с Евгением Симаковым на броненосец к Михеичу — прибраться, а больше для того, чтобы они побыли возле него — прибаливал последнее время Михеич. Череп у него как будто еще больше оголился, а щеки так запали, что казалось, скоро станут просвечивать.

В будничные дни обычно комендантские патрули не попадались, но Паленов с Симаковым тем не менее держались безлюдных улиц с редкими фонарями — комендантские патрули в Кронштадте обычно были строгие и придирались к любой мелочи — и вели степенные разговоры о флотах, на которых им предстояло служить, и говорили они примерно как флагманы, обсуждая достоинства и недостатки военно-морских театров, прежде всего с точки зрения штурманских походов.

Михеич обычно ждал их на буржуйке, силясь скинуть с себя крышку, уже пофыркивал чайник, а на столе в банках стоял мед и варенье и на особинку шкалик, который Михеич выпивал за вечер. В своей адмиральской каюте он чаще всего ходил в подшитых валенках, грея зябнувшие ноги, и в сером водолазном свитере. Убираться было нечего, потому что Михеич не терпел сору и подметал сам, и они, раздевшись и сполоснув из рукомойника руки, — водяные системы на броненосце были отключены — садились за стол.

Михеич выпивал первую стопку, крякнув, долго нюхал ломоть черного хлеба, намазанного горчицей, обсыпанного солью, но не закусывал и наливал вторую, потом и третью и только тогда принимался за еду и за чай. Лицо его после выпитого слегка розовело и словно бы оплывало, и весь он добрел на глазах.

— Флот наш, — начинал говорить он, прихлебывая из кружки мелкими глотками горячий, с жару, чай, — являл столько примеров доблести и верности флагу, что можно только диву даваться, как велика была у моряков преданность чести. Без этого нельзя жить, потому что, лишаясь чести, человек прежде всего лишается достоинства, но достоинство одного человека в отчуждении от достоинства всего Отечества — ничто. Мыльный пузырь, какие все мы в детстве пускали.