Вячеслав Марченко - Место встречи

— Значит, пальнем, — сказал Самогорнов, переходя на левый борт и уступая правый Веригину, потому что там находился люк в его часть кубрика.

— Сегодня объявим или завтра? — озабоченно спросил Веригин, не желая опережать Самогорнова с объявлением. Их команды делили один кубрик, и в этом смысле они, командиры, тоже должны были действовать заодно.

— Добро, объявим сегодня, — согласился Самогорнов.

Веригин взялся за медные поручни, безукоризненно отполированные сотнями рук, и не по-офицерски — пешком, а по-матросски — лётом, на одних руках, спустился в кубрик.

— Смирно! — скомандовал ему навстречу Медовиков — эту команду отрепетовали, или, говоря иначе, повторили, и на левом борту — и ступил два шага вперед. — Товарищ лейтенант, первая башня проводит вечернюю поверку. — Медовиков держался непринужденно, даже щегольски, наслаждаясь своим голосом. — По списку личного состава числится… — Веригин внимал каждому слову, хотя давно знал назубок, что может сказать ему Медовиков, но ему нравилось еще раз и еще вслушиваться в доклад, потому что именно столько-то человек были вверены под его, Веригина, начало, и он чувствовал себя в эти минуты человеком значительным. — Старшин… матросов… На вахте, в дежурстве и в расходе двенадцать человек. Больных нет. Нетчиков нет.

Последнее — «нетчиков», то есть отсутствующих по неуважительным причинам, — нет, было самое главное, и это значило, что лейтенант Веригин может сегодня спать спокойно.

— Вольно.

— Вольно, — повторил Медовиков и отступил назад и в сторону, оставляя Веригина с глазу на глаз со строем.

— Товарищи, — начал Веригин и почувствовал, что голос у него дрогнул и готов дать петуха. «Этого еще не хватало, — безрадостно подумал он и повторил, ожесточаясь на себя: — Только этого еще не хватало». И, чувствуя, что пауза затягивается, все-таки успел тоскливо спросить: «Почему я не Самогорнов, зачем я каждый раз волнуюсь и почему у меня дрожит голос? Ведь я знаю этих людей, и они меня знают». — Очень скоро нам предстоят стволиковые и калибровые стрельбы. Прежде всего это значит, что каждый из нас должен довести свои действия и взаимодействия с товарищами до автоматизма. — Он услышал, что голос его обрел силу, и ему стало легко, и он уже видел перед собою и командиров орудий со своими расчетами, и старшин погребов, и Медовикова, но прежде всего — Остапенко, на какое-то время ставшего его тенью, и Веригин даже суеверно загадал на него: «Если Остапенко не подведет на стрельбах, то все будет хорошо». — С завтрашнего дня начинаем усиленные тренировки, но не исключено, что уже сегодня ночью нас поднимут по тревоге. Прошу старшин команд, командиров орудий и старшин погребов обратить особое внимание на последнее обстоятельство. Вопросы есть?

Из строя раздался голос:

— Когда стреляем?

— Сегодня, завтра, послезавтра. Я хочу сказать, что учения могут назначить на любой день. Ясно?

— Ясно, — ответил тот же голос.

— Разойдись, — негромко, в основном для Медовикова, сказал Веригин, и Медовиков во всю силу голосовых связок отрепетовал:

— Ра-зой-ди-сь!

…И отошел в небытие еще один корабельный день, размеренный, выверенный до минуты. Что бы кто там ни говорил, а самая желанная для матроса — последняя команда:

— Задраить люки и горловины. Команде спать.

Может быть, только во сне и принадлежит матрос самому себе, и как знать, что приснится ему в эту или в следующую ночь, в какие дальние дали унесется он. Кому что, а Остапенко все еще снился пригорбый Гогланд и холодная, леденящая не только тело, но и душу вода, и он раз за разом, каждую ночь оказывался в ней, пока не начал привыкать и к высоте, с которой падал, и к воде, которая влекла его в свою пучину, и только тогда сны стали приходить реже.

Веригин, а вслед за ним и Медовиков поднялись на верхнюю палубу и, не сговариваясь, прошли за волнолом к фитильку — медному лагуну для окурков — подымить на сон грядущий. В преддверии артиллерийских событий пора было объясниться и поставить точки над «и», чтобы потом, на походе, не получилось накладно. Понимал это Веригин, не в меньшей мере понимал и Медовиков и, угостившись у Веригина папироской, терпеливо ждал.

— Если ты считаешь, — начал Веригин потому, что начинать-то этот невеселый разговор должен был он, и еще потому, что приступать к нему прямо-таки не хотелось. Уж лучше бы обошлось как-нибудь так, без взаимных попреков и обид. — Если ты считаешь, — повторил он, как будто не в силах оттолкнуться от этой фразы, и подумал: «Да при чем тут «ты считаешь, я считаю, он считает». Есть служба и — все, баста. Люби не люби, а почаще взглядывай». — Так вот, — подражая командиру боевой части, в третий раз начал Веригин, — если ты считаешь, что в чем-то я был не прав, погорячился или превысил власть, то будь добр высказаться. А то делаем одно дело, а смотрим в разные стороны.

— Эх, Андрей Степаныч, Андрей Степаныч, мы ведь не барышни, чтобы объясняться. Кто прав, кто не прав, кто погорячился, кто не погорячился. Служба, она и есть служба. Только когда мы ходили по минным полям, меньше всего об этом думали.

«Это верно, служба, она и есть служба, — подумав, согласился Веригин, — а объясниться надо, потому как минных полей больше нет».

— Не будем ссылаться на службу. Давай лучше в открытую, по-мужски, по-человечески.

— По-человечески так по-человечески, — сказал Медовиков и замолчал.

— Вот и давай.

— А чего давать? Ты начал, Андрей Степаныч, ты и продолжай.

То ли прочной тенью лег между ними тот далекий остров Гогланд, то ли еще что — Веригин не стал разбираться:

— Обиделся за выговор? Так и скажи. Я объявил его, я и отменю.

Медовиков усмехнулся одними губами, а лицо, словно бы скрытое в сетке оспинок, было бесстрастным, казалось отсутствующим. Поди догадайся, что думал этот человек и думал ли он вообще…

— Разве дело в выговоре? Выговор — что елочная игрушка: повесили, повисела для красы, и сняли ее до следующего раза. Не обидно, когда наказывают за дело, обидно, когда наказывают только для того, чтобы кто-то виноват был.

«Как все плохо, — философски, как казалось ему, заметил Веригин. — Конечно же плохо, — повторил он про себя, думая совсем не о том, что сочинять дела — плохо, а плохо то, что он никак не поладит с Медовиковым, и если они не поладят, то будет еще хуже, но как поладишь: повиниться перед ним, что ли? А за что, собственно, виниться? Да и надо ли виниться перед подчиненным, для которого слово командира — закон. Как это в уставе: «Приказ командира — закон для подчиненного». Но ведь помимо устава существуют еще человеческие отношения, и эти отношения не может изменить, тем более отменить никакой устав. Положение пиковое: куда ни кинь, всюду клин».