Вячеслав Марченко - Место встречи

— Резвятся, — сказал Медовиков, чутко следивший за выражением лица Веригина, и вовремя догадался, что тот начал отходить и готов теперь для дружеской беседы.

— А пусть их…

— Чем бы дитя ни тешилось, Андрей Степаныч, только бы не плакало.

— Плачут наши невесты-то, Медовиков.

— Плачут, Андрей Степаныч.

— Хоть бы послезавтра вернуться в базу.

— Послезавтра-то вернемся, Андрей Степаныч.

Они словно бы со значением перебрасывались словами, но не было в их словах значения, потому что все значения умчались вместе с последним снарядом, который полыхнул по щиту, и осталась после этого немая пустота. Случается же вот так: и дело сделано, а кажется, и не сделано, и радость не в радость, и черт-те знает чего еще хочется, потому что если смотреть в корень, то уже ничего и не хочется, и Веригин обрадовался новому звонку Самогорнова:

— Слушай, братец, мы тут междусобойчик нарисовали по поводу, так сказать, наших некоторых достижений. Если хочешь, присоединяйся.

— Это где?

— Топай в каюту.

— Готовность же на корабле…

— Наша, братец, готовность закончилась до самого города Энска. Впрочем, не неволю.

— Чего уж там — приду. — Веригин повесил трубку, словно раздумывая, принимать ли ему приглашение или остаться в башне, и, посидев так и минуту, и другую, позвал: — Слушай, Медовиков, я отлучусь в каюту, так ты в случае чего…

— Будет сделано.

— Ты только не звони, а лучше подошли кого-нибудь.

Медовиков даже как будто обиделся:

— Что я, первый год замужем, что ли…

Веригин выбрался на палубу, но броняшку за собой не стал задраивать — пусть и в башне глотнут свежего воздуха — и сам радостно вздохнул: день расстоялся и в море было просторно и свежо. Голубели небеса, голубели и волны, и воздух казался тоже голубым, и в этой бескрайней и бесконечной голубени шел крейсер, бело вспарывая притомившиеся, с блестящими, словно отлакированными, боками волны. Свистел в вантах ветер, однообразно, на одной ноте, как будто в музыкальном инструменте разладились все струны и осталась только эта одна, и она-то и вела свою нехитрую, монотонную мелодию. Послушал-послушал Веригин, и расхотелось ему спускаться в каюту, появилось грустное желание побыть одному, помечтать, ну, к примеру, о том, что он уже не тот Веригин, который волею судьбы сегодня так низко пал, а потом все-таки поднялся, а какой-то другой, уверенный а себе, повидавший на своем веку всякого, которому и падать-то уже некуда да и незачем это делать, потому что осталось в жизни ему только лететь, забираясь все выше, чтобы где-то там, в недосягаемой голубизне, воспарить над грешным миром, холодно и мудро взирая оттуда на человеческие страстишки. Ах, как бы ему хорошо мечталось, трогательно и мило, и думал бы он, конечно, не столько о себе, сколько о Варьке, иначе всем бы этим красивым воздушным замкам была бы грош цена в базарный день. Он и всегда-то рисовал себя хорошим и обаятельным только для нее, чтобы она знала, с кем имеет дело, и даже немного восхищалась им: дескать, вот он какой, Веригин-то, Андрей Степанович, лейтенант флота и командир башни главного калибра.

«Ау, Варька! — мысленно сложив ладони и мысленно же прокричал Веригин, словно заблудился в лесу или, вернее, заблудилась она. — Варька, ау! Что же ты, Варька. Ах, Варька ты, Варька», — и нехотя спустился на шкафут, прошел в офицерский коридор и, миновав еще один трап, спустился на вторую жилую палубу, где испокон веку каюты отводились безусым лейтенантам и тем, кто засиделся в своих должностях.

Его встретили оглушительным ревом.

— Веригину, свет болярину… — речитативом завел Самогорнов.

— …Слава! — нестройно и не враз подхватили остальные. В каюте горела только настольная лампа, и свет от нее исходил какой-то желтовато-пепельный, почти серый, и лица в этом свете казались какими-то нездоровыми, желтовато-серыми, но Веригин тотчас разглядел собравшихся: и Першина, и командиров кормовых башен и групп управления стрельбой первого дивизиона.

— Болярыне его же, досточтимой… — повел Самогорнов.

— …Слава! — теперь уж дружно, входя в раж, рявкнули остальные.

— Охота же вам, бугаям, — буркнул Веригин, остерегаясь подвоха.

— Виночерпий, — распорядился Самогорнов, — кубок мальвазии болярину.

Веригину сунули в руки стаканчик для бритья с чем-то коричневым, похожим на деготь, — вот черти, рому припасли! — и все весело закричали:

— Пей до дна! Пей до дна!

Отчаявшись, Веригин передохнул, поискал глазами на столе, чем бы зажевать, но ничего не нашел и обреченно начал лить в рот холодный, липкий, словно сироп… чай.

— Сволочи! — сказал он беззлобно, потрафляя общему настроению.

— Слава! — закричал Самогорнов, другие тоже было подхватили, но тут открылась дверь, и в каюту протиснулся электромеханический лейтенант и, состроив жалобно-просящее лицо, взмолился:

— Братцы, не дайте помереть.

И ему налили. Самогорнов провозгласил здравицу, и все хором прокричали:

— Слава!

Электромеханический лейтенант осушил стаканчик залпом и сперва даже не разобрал, что пил, а когда разобрался, то хорошо так чертыхнулся и попросил для общего куражу доливки:

— Братцы, голубь голубку ищет.

— А бывало-то, — неожиданно погрустнел Самогорнов. — Бывало, по поводу стрельб стопарь очищенной полагался.

Его поддержали.

— Мельчает флот, — хотя меньше всего эти безусые лейтенанты печалились о том, что флот мельчает, и верили в себя как в богов, и знали — ах, как верили и знали, попивая чаек вместо ямайского рома! — что они-то флоту измельчать не дадут, потому что каждый второй из них — Нахимов и каждый третий — Бутаков. И тогда Самогорнов принял весь кувшин с чаем, чтобы держать речь, согласно ритуалу, утвержденному для офицерских собраний:

— Товарищи офицеры, будущие полные и неполные адмиралы, с отличиями и без оных, други мои, позвольте поднять эту пенную круговую чашу за наш достославный бело-голубой флаг, перед которым мы, коленопреклоненные, смиряем свои срамные головы, ибо нетленный дух наших великих пращуров, освятивший его полотнище, был, есть и пребудет вечно нашим утешением и нашей надеждой.

— Я что-то плохо тебя понимаю, Самогорнов. — Першин усмехнулся, немного кокетничая и привлекая к себе всеобщее внимание. — Какой флаг? Какой дух, каких пращуров? Тех самых, которых история смахнула со своих скрижалей?

Самогорнов подумал, словно примеряясь к тому, что сейчас произнесет, и сухо, почти официально сказал:

— Изволь. Пращуры — это безусловно история, но история — не выгребная яма. Военная мысль, как составная часть национальной культуры, не может быть прервана или уничтожена. Она может быть только развита и усовершенствована, поэтому, не являясь в прямом смысле наследниками старого российского флота с его доктринами, мы наследуем военно-морскую мысль Петра Великого, Сенявина, Бутакова, Ушакова, Нахимова, Макарова, становимся с ними в один ряд. Это я и имел в виду, когда предложил на круг пенную чашу. Так как, други мой?