Александр Ливанов - Солнце на полдень

С первой минуты встречи эти две женщины, Клавдия Петровна и товарищ Полянская, невзлюбили друг друга. Мало, впрочем, сказать — «невзлюбили». Повстречались две непримиримые, друг друга исключающие стихии. Волна и камень, лед и пламень! На четком языке воинской науки, — если Леман был нашим непосредственным начальником, то товарищ Полянская была нашим прямым начальством. Она с сознанием исполненного долга выгнала бы тетю Клаву как «гнилую интеллигенцию» и «обломок прошлого», но тут Леман каждый раз становился твердым, как гранитная булыга в мостовых наших херсонских улиц. Словно пробуждалась в нем кровь древних викингов — неуступчивых и бескомпромиссных. «Без нее — и я работать не стану!» И вдруг льдиный холод в его скандинавских глазах…

Товарищ Полянская, сунув свой перегнутый вдвое брезентовый портфель на зеленое, в оспинах моли и чернильных пятнах, сукно леманского стола, принималась нервно маршировать по кабинету. Руки — за спину, от стены к стене, между вождями, спокойно взиравшими на нее с высоты своих государственных забот и не спешившими с советом. Она курила, яростно давя окурки в пепельнице, и, точно полновесные кирпичи, роняла тяжелые обвинения на голову Лемана. Его помощница, тетя Клава, повинна была в «непролетарском воспитании подрастающего поколенья», в «дешевеньком авторитете», наконец, в… «слюнявой поповщине»! И все же каждый раз товарищ Полянская уезжала ни с чем. Все оставалось по-старому. Леман спешил распахнуть окно, чтоб проветрить от дыма прокуренный кабинет, высыпал за окно окурки и тщательно — наш завдетдомом был очень опрятный! — вытирал медную пепельницу обрывком газеты «Наднипрянская правда». Сам он не курил и пепельницу держал специально для товарища Полянской.

После каждого визита товарища Полянской Леман долго уговаривает тетю Клаву расстаться со «старомодной ветошью», «плиссе-гофре», оборочными длиннющими юбками, платьями с вышивками ришелье и стертыми матерчатыми цветочками на высокой груди — полочкой. А главное, шляпками — одна другой почудней: «черепаховыми», из лакированной соломки, а то широкополыми, точно пляжные панамы, плоскодонными, с лентами по ветру…

— Кончайте этот цирк, как говорится… У вас, наверно, попадется чего надеть, по-человечески, как говорится…

— Федор Францевич, просто это я вам не нравлюсь, а не мои туалеты, — пытается скокетничать тетя Клава, а у самой губы дрожат от обиды: вот-вот расплачется. — И всё смотрите на меня, как волк на крапиву.

Леман молчаливо и скорбно отворачивается. Ему не до шуток. Сколько ему приходится вытерпеть от товарища Полянской за эти наряды тети Клавы! Неужели она не понимает? Нет, тетя Клава все отлично понимает…

— Конечно, на мне — старье все, устаревшие фасоны. Но в косоворотку или солдатскую гимнастерку я не влезу. Хоть увольняйте! Я воспитательница, педагог. И детдом — не казарма. Я должна выглядеть не казенно. Мы воспитываем детей, а не солдат! Этот аскетизм наш — от бедности, и не я, а ваша мадам Полянская пережиток! Будет у нас скоро вдоволь мануфактуры. И вы сами вылезете из своего френча. Очень нужны вам будут эти офицерские обноски! Костюм наденете. И галстук! Да, да — и галстук!..

На галстуке тетя Клава особо настаивает. Может, потому, что комсомольцы, надевшие «гаврилку» или «селедку», бурно обсуждаются на собраниях как за тяжелый проступок. Их считают подпавшими под нэпмановское влияние. Нэпманов уже давно нет, а вот влияние, оказывается, есть! Мне этот вопрос с галстуками кажется очень запутанным и сложным. Более того, подозреваю, что он непрост даже для самих вождей! Не раз уже слышал я про комсомольские споры. Петровский и Скрыпник, те на портретах, например, всегда в галстуках. А вот Косиор и Чубарь — в косоворотках. Ленин всегда носил галстук, а Сталин — ни разу его не надел. Не-эт, и впрямь неспроста это всё…

«Подпавшие под влияние» не сдаются. Им говорят, что Ленин тоже носил френч! Те возражают, — да, носил, но — когда? В Горках, например, когда тяжело болел, и на охоте. А в Кремле — всегда в галстуке! На людях — всегда в галстуке!

Поэтому, услышав про галстук, Леман отмалчивается. Он и сам не уверен здесь. А руководству пуще всего нельзя обнаруживать свою неуверенность перед подчиненными… Вот и сейчас — и с «поповной» согласиться нехорошо, и пойти против начальства — товарища Полянской — не хочется; тяжела ты, шапка Мономаха…

— Да, да — и галстук! Я в этом уверена! Коммунизм — не за казарму, а за красоту! И в человеке все будет красиво, и одежда на нем. Мы тогда девочкам пошьем шелковые, из яркой материи платьица. Пусть даже маменькины деточки завидуют им, приютовским! — горячится тетя Клава. — Они — дети народа, дети государства! Родина им заменит мать, она же их выведет в люди…

И дальше следуют изречения, целый ворох цитат из Чехова и Толстого, из Горького и даже из Маяковского — про то, что «надо вырвать радость у грядущих дней». При имени Маяковского Лемана вдруг выправляет какая-то невидимая пружина.

— А ну-ка, а ну-ка еще раз! Вы уверены, что это Маяковский сказал? Не Есенин? За Есенина теперь того… По шапке. Кулацким поэтом объявлен. Хотя у него другое. «Юноши и девушки, бейте в жизнь без промаха»… Все равно, как говорится, отцветет черемуха…

— А сами не чувствуете? Еще говорите, что любите поэзию… Есенина от Маяковского не отличаете! Тот лирик, а этот трибун. И не кулацкий он, Есенин. Мало что объявляют! Вот взять и вас объявить белогвардейцем: хорошо это будет? Зря поэта ругают, еще памятники будем ему ставить. И совестно будет вспоминать, что «объявляли»… Большой поэт! Вечная история — печной горшок полезней поэзии. Без духовной культуры — одичаем…

Есть у меня племяш, интересный, скажу вам, человек! Я как-нибудь его приведу к вам. Вам любопытно будет. Он наизусть всего Есенина помнит!.. Ублажал старушек в городской библиотеке, полки какие-то делал, уголь выгружал, краны всякие чинил — и всего Есенина переписал! Вот только удачи нет ему в жизни… Способный, каких мало…

И когда спор грозил затянуться, раздавался звонок на ужин. Панько свое дело крепко знает! Еще не было случая, чтоб он не звонил точно вовремя. И странно, часов у Панько нет в будке, в интернат лишний раз он не заглянет, а время чувствует, как петух на насесте! Звонит Панько в медный поддужный колоколец; на гвоздике висит он у него в будке. Сколько бы мы ни просили — дать нам позвонить на ужин, — бесполезно просить! Колокол Панько из рук не выпустит. Точно постовой — винтовку. Панько и вправду чувствует себя как на посту. Как на каком-то только ему понятном бессменном посту. И подобно тому же солдату, проникшемуся духом службы, и не единственно по уставам и правилам, а по внутренней сущности ее, превратил службу — в служение! И ясно, что колоколец, подобно боевой винтовке, передаче в чужие руки не подлежит!.. Леман уважает Панько за ревностную службу. Уважает — и опасается. У Панько характерец — тот еще! Никого не признает. Сам себе бог, царь и воинский начальник…