Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

Дома у печки сидела Липа и выкладывала из мешка помятые безусые колоски. Выкладывала маленькими горсточками, будто от этого колосков станет больше. Посмотрела на пасынка, устало вздохнула. Егор бросил стричь Базылкана, смотрел на Липу и улыбался.

— Одно вранье, этот бог! — с порога сказал Степка. — Давайте лучше уедем обратно. К бабушке Домне. Или хотя бы в райцентр — все хлебные карточки будут!

Липа как опустила руку в мешок, так и замерла, уставилась на Степку.

— Ты что это, сынок? — не сразу сказал Егор. — Ты слыхала, Липа? Ну, чудо-юдо, весь в бабушку, в Домну Аверьяновну. — Он хохотнул, но хохоток у него получился невеселый.

Прошла и пасха, и троица, и уже спала вода в ручье, и крапивный лист стал широк, плотен и не давал того навара, и уже крапинчато забелели на пожогах пятицветья земляники, когда Егор встал на костыли. Выкидывая вперед ватно непослушные ноги, он выбирался на завалинку и, с непривычки щурясь на солнце, подолгу смотрел в одну сторону. Пел потихоньку:

Мальчик с мачехой работали в колхозе, на сенокосе. В понизовьях трава еще не шла в былку, набирала сок, и ее не трогали, а косогоры уже отцвели, начинали подергиваться желтоватой поволокой, и на них кипела горячая работа. Степка возил копны. К вечеру, намаянный, укачанный в седле, со слипающимися на ходу глазами, он приносил отцу заработок — миску прогорклой кужи, варева из пшеницы. Как бы мимоходом сообщал, что бригадир поставил ему еще одну палочку — трудодень. Про себя же Степка прикидывал, что скоро на эти трудодни они с Липой наймут лошадь и увезут отсюда отца.

А Егор, таясь сына и Липы, уже брал большую алюминиевую чашку и потихоньку-помаленьку, с роздыхами, скрипел самодельными ольховыми костылями к ручью, с каждым разом забираясь все выше — ближе к Ак-Жону, где стояли брошенные ранней весной бутары. Пробы были никудышными, и Егор смывал в ручей весь добытый касситерит, чтобы не оставалось никаких следов.

Как-то его застал дождь, — в дожди ручей быстро темнел, наливаясь кровянисто-охряным цветом размываемого где-то в верховьях лесса, — и Егор долго поднимался на угорье, к аулу, скользя и раскатываясь костылями по раскисшему суглинку. На ободке чашки он сделал дыру, пропустил в нее веревку и вешал себе на шею. Чашка весело терлась о звездчатые пуговицы гимнастерки, тонко позвякивала, и Егор чему-то улыбался.

У дома стояла впряженная в телегу коровенка. Как крестьянский человек, Егор сразу уловил какую-то несуразность в ее виде. Такой чудной хомут был на корове — вроде как бабьими руками наспех слаженный. Простенький треугольник из толстых палок, — ну точно как на тех свиньях, которые взяли привычку шастать в огороды сквозь рассохшийся частокол, — был обшит тряпьем. Корова, похоже, конфузилась в таком хомуте и, чтобы заглушить в себе это коровье возмущение, вызывающе смачно жевала сдернутую с веревки исподнюю рубаху Егора.

Он замахнулся было на нее костылем, да раздумал ударить — плюнул под ноги и с досадой пихнул дверь в сенцы, прикидывая, кого это принесла нелегкая. На махоньком хозяйском стульчике посреди комнаты неуверенно сидела бывшая соседка Клавдия, последний человек из распавшейся весной бригады старателей. И гостья нежданная, и Липа, и сын, — которых, видно, тоже пригнал дождь, — повернулись к нему и уставились на чашку на груди.

— Да ты, Егор Герасимыч, я гляжу, прямо герой, — скованно засмеялась Клавдия, пытаясь как-то скрыть свою неловкость, — герой, и даже с этим… с барабаном! Ходишь небось по Ак-Жону и колошматишь по донышку.

Егор пытливо посмотрел, на заплаканную Липу и шваркнул чашку под кровать. Учуяв недоброе, в два маха достиг он топчана, плюхнулся на него, не выпуская из рук своих ольховых костылей — мокрых, скользких, опостылевших хуже всякой горькой редьки, но дающих ему сейчас ту малую веру в себя, без которой — ложись и помирай. Укрепляя в себе это ощущение силы, сжал костыльную поперечину до ломоты в суставах и тихо засмеялся, стараясь думать веселое про коровенку в хомуте.

— Ты чего это? — не сразу нашлась спросить Клавдия, чувствуя, что инициатива уходит из ее рук.

— А так, историю одну вспомнил… — Егор понарошке, будто со смеху у него выступили слезы, утер глаза.

— Какую историю, Гоша? — деликатно встряла Липа, стараясь отойти совсем, будто ничего с ней и не было.

Егор и ухом не повел, оставив вопрос жены без внимания, прислонил к стене костыли, расслабляя онемевшие кисти рук и вроде как впервые чувствуя ногами, что под ними наконец-то есть незыбкая неболящая опора, Будто что-то ударило в ступни, они враз загорелись, и явственно пошла по ним кровь. «Теперь подымусь», — успел подумать Егор и по-настоящему весело прищурился на гостью:

— Так ты что, Ефимовна, при новом деле теперь состоишь или так — путешествуешь просто?

Клавдия заерзала на стульчике, покосилась на Степку и Липу и, выпрямляясь, видимо, взяла себя в руки.

— Я, Егор Герасимыч, про то ничего тебе не скажу — у нас времени в обрез, нету его совсем, для пустых разговоров-то. Если засветло не проскочим Бай-Буру, к утру на этом чертовом перевале мы окостыжимся, как цуцики.

Егор помолчал, покрутил шеей.

— А зачем мне Бай-Бура? — вкрадчиво поинтересовался он. — В город я пока что не шибко рвусь. А если тебе, Клава, заночевать негде со своим коровьим транспортом, — он хотел было опять посмеяться, да не вышло чего-то, — то располагайся у нас, места хватит.

Клавдия ухмыльнулась словам Егора, пошарила во внутреннем кармане намокшей телогрейки и достала красного петушка из пережженного сахара; палочка, на которой держался петушок, надломилась, Клавдия выпрямила ее и, сдув налипшие крошки, протянула мальчонке.

— Я тебе, Гоша, много говорить не буду, хоть я и соседка твоя бывшая и жизнь твою здесь всю насквозь знаю. Только спрошу: ты о ребенке своем — подумал? Ты сам тут сгниешь ни за понюшку табаку — ладно, дело твое. А ребенку для чего такое приключение?

— Говорила ж, Гоша, — через силу поддержала Липа, не глядя на мужа, — уедем, Гоша! Не хочешь счетоводом в колхоз — устроишься кем-нибудь на завод, в городе, и я пойду: худо-бедно, а два раза в месяц твердая зарплата и карточки свои.

— Да на худой-то конец, если уж на то пошло, — непривычно загорячилась тихонькая, незаметная Клавдия, — для начала, пока встанешь на ноги, не грех бы и петушков из сахара делать. Другие-то вон, — ткнула она пальцем на обмусоленного петушка в Степкиных пальцах, — льют, продают и горя не знают! — Она выпалила — и смолкла, как задохнулась, сама себя проклиная за такие фальшивые слова. Бухнула не думавши, кулема несчастная! Называется, подсказала… Да ведь что-то же нужно было ей делать, говорить, чтобы стронуть этот воз с места!