Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

— Ну, нам вовсе не обязательно, чтобы петушки, — примирительно заметила Липа, сказав самое первое, невпопад. Она испугалась, что сейчас Егор вспыхнет — и завяжется перепалка с терявшей терпение Клавдией. — Можно и кроме петушков что-нибудь придумать, скажи, Гоша.

Егор усмехнулся одной щекой, а Степка держал в руке липкого, с горчинкой, петушка на сломанной ножке и пытался представить, как это возможно, чтобы дома было сколько хочешь таких петушков на палочке, — ты один съел, а отец тебе уже другой дает! И вообще нет им счета!

— Мы здесь одни остались, русские-то, тетя Клава, — сказал он жалостливо, удивляясь своему голосу. — А казахи только знают хлеб сеять, сено косить да овец пасти, больно им нужен этот касситерит!

Егор опешил малость, глянул на сына. Тот ответно вперился в него, а в уголках глаз набухали слезинки. «Кожа да кости…» Права, права Клавдия — о сыне надо подумать! Своей жизнью, будто вечной, без износа, он распоряжаться волен, своей — не сыновней. Какое до всего на свете дело этому несмышленышу, — мальчишке одно: чтобы сыт был, одет, обут. «Что-то я тогда не сказал ему», — отводя глаза, подумал Егор о сыне, вспоминая их весеннюю дорогу через Ак-Жон: «Не того бояться надо, сынок…» Не эту, мол, легенду, сказку про людские слезы. А чего же? Что он хотел сказать тогда Степке? Сытости бояться надо, самоуспокоенности? Понял ли бы он, голодный-то…

Тоненько звякнула в окне вышедшая из пазов шибка — поднялся на улице ветерок. Либо тучи разгонит, либо пуще накрутит. Клавдия прислушивалась к бравшему за душу шелесту прошлогоднего конопля под окном и решала про себя, как быть. В который уж раз удивлялась сама себе: чего она, в самом-то деле, ввязывается не в свое дело! Ну, узнала от кого-то, что Егор Абакумов, последний бригадир, застрял со своим семейством на брошенном прииске. Пролежал, мол, пластом не день и не неделю — почитай, всю весну, а теперь на костылях, а ребятенок с мачехой мантулят на покосе. Ну, узнала, и что из того? Схватилась, как дуреха, раздобыла коровенку эту несчастную — приехала: здрасьте!

А все-таки чудно и отрадно: хоть та же Липка! Прежде сторонилась ее, Клавдию, открыто недолюбливала за что-то, а тут обрадовалась, как родне, и в слезы. И Степка на шее повис: «Тетя Клава!..» Видать, набедовались.

Вместе с Липкой и надумали: силком брать мальчонку — и в телегу! Гошке некуда будет деваться, волей-неволей капитулирует и пошкандыбает за телегой как миленький! До города, мол, довезу вас, а там — как знаете…

Клавдия поднялась со стульчика и, словно раздумывая, уходить ей или погодить еще сколько, постояла посреди комнаты. Вздохнув, подошла к Егору и села рядом.

— Ну ладно, Гоша, — как бы смирилась она, — только ты мне вот что скажи… — Клавдия помолчала, без толку расстегивая и застегивая одну и ту же пуговку на своей телогрейке. — Если ты сам чувствуешь, что все сознаешь, как оно есть, и считаешь свою теперешнюю жизнь правильной… тогда скажи мне вот что. Ты же не ребенок, отдаешь себе отчет, что этого касситерита, будь он неладен, может и совсем здесь не быть. Только по слухам и известно, что таятся тут залежи, а кто видел? Где они тут спрятаны? Пойди узнай… Ак-Жон небось не таких, как ты, в бараний рог скручивал.

Егор молчал, потупившись, и Клавдия повеселела. Подмаргивая Липе, она поманила к себе пальцем Степку:

— Ты вот-ка че, дружок… Ты, как мужчина, втолкуй-ка своему батьке, что нету здесь никакого касситерита. Блазнит все твой папка. Разъясни хоть ты ему эту политику и потребуй, чтобы он о тебе наконец подумал. Говоришь, в первый класс пойдешь, а здесь и школы-то нет.

— Ты это кому говоришь… блазнит! — сбился на сипоту Егор, не спуская с Клавдии кричащего взгляда и вслепую нащупывая упавший костыль. — Если я — ладно!.. Ну а Базылкан тогда — ему тоже померещилось? — Губы Егора мелко плясали.

— Что — Базылкан? — встрепенулась Липа и тоже поднялась, прищурилась на мужа, как бы говоря, что этот казах надоел ей дальше некуда. — Парикмахерская на дому! Последнее полотенце вечно все в волосах.

— А то! — совсем сорвался с голоса Егор, суетливо доставая из кармана гимнастерки и бросая на стол камешек с глянцевым блеском, чуть побольше голубиного яйца. — Чей это, интересно, минерал, кто его нашел и где, спросите вы у меня, бога ради, где!

Клавдия на минуту смешалась. Двумя пальцами опасливо взяла округло граненый кристалл, осмотрела, покатала в ладони. Такого крупного она еще не видела.

— Бросовый! Кто-то утерял на тропе, а Базылкан твой наткнулся…

Егор словно задохнулся и долго смотрел на Клавдию, странно выкатив глаза, потом лицо его вновь ожило и появился знакомый прищур.

— Та-ак… — протянул он, пряча камешек. — Сказал бы я тебе, да при ребенке неохота.

— Ну вот что, Гоша, — собралась наконец с духом Липа, но в глаза не смотрела, — трудностей я не боюсь, ты это знаешь… но и… одним словом, Гоша, надо нам отсюда выбираться, пока не поздно. Я думаю, грех не воспользоваться добротой человека, дают тебе место в телеге, чего еще ждать, высиживать!

Теперь Егор долго смотрел на жену.

— Ты, Липа, человек самостоятельный… и вольный… тебе и решать.

— Опять же парня в школу, — последним усилием произнесла Липа, и Клавдия подытожила:

— Короче, Егор Герасимыч, ты над ребенком не изгаляйся! Никто тебе этого не позволит. — Она хотела сказать еще что-то в том же духе, даже успела погрозить Егору пальцем, да вдруг обмякла, махнула рукой и опять завиноватилась: — Ну, Гоша, Гоша, ну что же это в самом деле! Да выбрось, выбрось ты эту блажь из головы!

Егор снова сел на топчан, отвернулся к окошку. Царапали по стеклу сухие былки. Глухо подвывал ветер.

— Не квели ты меня, соседка, — тихо сказал Егор как бы с насмешливым к себе сочувствием. — Погоди, я вот еще похвастаюсь перед тобой, погоди вот только — теперь уже самую малость. Тут такое дело. Нашло, понимаешь, на меня, загорелось, — потер он ладонью грудь, словно прислушиваясь к этому невидимому огню в ней, — и все тут! Вынь да положь, как говорится. Захотелось мне взять этот барьер. Загадал про себя, — как бы оправдывался Егор, — вот найду этот касситерит проклятый — значит, ничего еще в моей жизни не потеряно. Может, и в город тогда перееду или обратно в деревню вернусь, — дело-то ведь не в этом.

Липа, не скрываясь, смазывала со щек слезы, и Клавдия не стала больше ничего говорить. Беззвучно глотая поднявшийся к горлу комок, она с неожиданным для себя проворством подскочила, оторвала от Егора брыкающегося мальчонку, тоже почуявшего неладное, сгребла его в беремя и понесла в телегу. За ней и Липа, переходя на обессиленный плач, вытащила из-под топчана заготовленный впрок махонький узелок.

Коровенка норовисто взяла с места, виляя хвостом, — должно быть, чувствовала, что дорога предстоит к дому. Смешная и жалкая в своем хомуте, она словно боялась, что ее еще могут остановить.