Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

— Да вот отгуляем Восьмое марта, а там и…

— Ну так и вот? — как бы исходя из этого, коротко и строго вопрошает нас всех Полина Дмитриевна, пытаясь, сидя за столом, принять свою излюбленную позу — упереть руки в бока.

Мы не глядим друг на друга, а мать, сосредоточенно катая пальцами хлебный мякиш, говорит:

— Да, как-то глупо все получилось… Какой-то антагонизм среди родных…

Полина Дмитриевна встряхивается и, легонько подталкивая плечом мать, сидящую рядом, говорит:

— Давай-ка, сватья, выпьем, чтоб у свата на этой самой Колыме все было хорошо!

— За Колыму! — в шутливом веселье, от которого у меня заскребло на душе, вскидывается отец, высоко поднимая стакан с бражкой.

Мы пьем за Колыму.

Вернее, мы пьем втроем, а мать только пригубила и поставила, печально подергивая губами. Отец внимательно смотрит на нее и вдруг ни с того ни с сего начинает рассказывать Полине Дмитриевне, как он однажды ходил на медведя.

— Дело было, как я из армии вернулся, — говорит отец. — Мужиков на селе — ты да я да мы с тобой. Раз, два — и обчелся… А медведь-то, каналья, попался шатун! То ли вспугнул его кто, то ли с осени еще не залег, — одним словом, повадился, черт косолапый, на скотные фермы да на пасеки наведываться. А скот после войны известно какой остался: три телка на четыре загона. Как угостится мишка, так то теленка нет, то двух-трех ульев!

Председательша — ко мне. Ты, дескать, Федотов, хоть и не охотник, но все ж военный человек, бывалый, пособи, говорит, избавиться от злодея! А мы тебе напарника выделим, мало ли, мол, что…

А накануне этот шатун, оказывается, телка задрал, да почти не тронутого и оставил, валежником только прикидал.

— Они ж предпочитают тухлятинку, медведи-то, — неожиданно вставила мать, — тоже с чудинкой, как настоящие гурманы.

— Верно Фаина говорит, — радостно подтвердил отец и продолжал: — Телка́ председательша хотела было забрать на мясо, оно ж свежее было, да я уговорил ее, чтоб оставила пока. Устроим, говорю, засаду, да вместо несчастных ста килограмм телятины будет вам полтонны медвежатины!

Ну, взял я у одного немощного старичка переломку одноствольную, налил жаканов, иду, грудь выпятив, к председательше. А у нее в конторе кроме занаряженных на работу бабенок сидит какой-то заросший мужик. Нездешний вроде.

«Что, говорю, завалим мы с тобой сегодня косолапого?»

А тот молча вскидывает свою переломку за спину, идет к выходу. Э, думаю, это охотник! Не говорит «гоп», пока не перепрыгнет!

Идем — он молчит. Пытаюсь заговорить с ним о медведе, о том о сем, закурить предлагаю, — молчит, как воды в рот набрал! Ну, думаю, молчун-таежник! Видно, обмозговывает, как медведя брать будем…

И представь, сватья, так ни разу и не заговорил со мной, пока мы шли к месту и потом шалаш готовили!

Сватья слушала с интересом. А мать Фаина Яковлевна безучастно катала мякиш. Я же эту историю слышал много раз.

— Ну, залегли мы, ждем, — рассказывает отец. — Выставили свои переломы в сторону захороненного медведем телка́, смотрим. А ночь была светлая, луна на небе, слышно, как снег тает, к весне уже дело — вербами пахнет. Хорошо, думаю! Свежим воздухом подышу, медвежатинки добуду…

— Вдруг — на́ тебе! — луна как в воду канула. Откуда что взялось, — все небо обложило тучами, пошла, повалила крупа. Мой напарник заерзал, зашевелился чего-то. Ну, думаю, медведя чует!

Полина Дмитриевна исключительно из уважения к рассказчику смахнула со скатерти крошки, говоря; «Погоди-ка, погоди-ка, сват!» — облокотилась о столешницу, усаживаясь поудобнее и надолго, как бы демонстрируя тем самым, какой сват интересный рассказчик.

Сват солидно выпрямился, похрумкал огурцом.

— …Слышу: трещит валежник! Ну, думаю, явился! Прикладываюсь к ружью, жду. А чего ждать, когда луны нет, хоть глаз выколи — темень! Шепчу напарнику: «Может, пальнем из обоих стволов в направлении телка, а? Глядишь, хоть один, да зацепит! А промажем — все ж переполох устроим, шороху ему наделаем!»

— Они ж, медведи-то, на сердце слабые, — опять вставила мать. — Стукни сонного медведя палкой по животу — тут ему и каюк. Разрыв сердца.

Полина Дмитриевна удивляется, а мать, не глядя ни на кого, говорит еще:

— Он вскочить-то вскочит, да только рявкнет, опорожнится, не сходя с места, — и упадет замертво. Самый настоящий инфаркт…

— Ну ты скажи! — изумляется Полина Дмитриевна.

Отец пристально смотрит на мать. Секунду-другую молчит.

— …Так вот, шепчу я ему, — продолжает он, — а напарник хоть бы хны! — и ухом не ведет. Я ему снова, уже громче, шепчу — опять молчок!.. А медведь разошелся — рычит над мясом-то, пыхтит, чавкает, тут стреляй прямо на звук — и готово! Но черт его знает, что у моего напарника на уме! Может, момент какой выжидает?

Полежали мы так полежали, послушал я послушал, как медведь телятину жрет (даром что она свежая), — стихло. Что за дьявольщина? — думаю. Может, он мяса объелся и сам по себе околел? Может, этого-то и дожидался мой напарник?

А тут и луна появилась. Смотрю — ни медведя, ни теленка! Вскакиваю, бегу, как в атаку, — так и есть! Что не доел косолапый, на себе унес… Я — к напарнику: «Ты понимаешь, — кричу ему, — что ты наделал своей дурацкой выдержкой?!» А он как ни в чем не бывало глядит на меня и спрашивает: «Ну что, не приходил еще медведь-то?» Он же глухой оказался, сватья! Глухаря мне подсудобили! — хлопает себя по ляжкам отец и застывает в великолепнейшем изумлении, будто он вот только сейчас и обнаружил, что тот напарник охотник был глухим.

Полина Дмитриевна на секунду замирает, отрывая от стола локти, будто тоже изумлена до предела, и вместе с отцом они прыскают вначале, как школьники на уроке, а потом долго и до слез хохочут.

Мать тоже улыбается, только улыбка ее невеселая, она смотрит на меня и неожиданно говорит:

— Ну-ка, Леня, придумай-ка хороший тост!

Я пожимаю плечами. Что это, мол, вдруг! Не мастер, говорю, застольных тостов, да и под эту бражку-то — хороший тост?

— Дело не в бражке, — немедленно вмешивается Полина Дмитриевна, утирая мокрые глаза, — важно то, за что пьешь, а не то, что пьешь! — поучительно говорит она, скрывая, что, как мастер-винодел, она оскорблена до глубины души.

— Ну ладно, — говорю я, кротко соглашаясь с ней. — Вы пока разговаривайте, а я подумаю насчет тоста.

Полина Дмитриевна взглядывает на меня, как на зачумленного, и поворачивается к отцу.

— Так он, говоришь, сват, совсем глухой был?

— Совсем, сватья, начисто глухой!

Они захохотали, а я посмотрел на мать.

Ведь вот что странно. Мать Фаину Яковлевну я знал почти столько же, сколько и своего отца. Обоих увидел в сорок шестом году. Но если об отце я помню много и все в какой-то строгой последовательности, зримо ощутимом влиянии на мою жизнь каждого события, связанного с отцом, то о матери в моей памяти — отдельные эпизоды. Четкие, расплывчатые ли порой картины.