Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

— Не положено, конечно, нехорошо, — заранее соглашается отец. — Но что ж делать-то! Из-за каких-нибудь паршивых шести рублей и дурацкой инструкции простоит всю ночь целая бригада!

Днем они работают и при ветре. Днем светло.

— А при прожекторе — ну кино и кино! — восхищенно и вместе с тем с сожалением говорит отец.

Но ни новая работа, ни новый коллектив отцу не нравятся. Сказывается привычка к «Энергохозяйству», а здесь и то не так и то не этак, отец совсем отошел от профсоюзных дел, отработал смену — и бегом домой. Что-то его тревожит во всем этом. Может, поэтому он и рвется на Колыму.

Они с матерью говорят о квартире. Ее надо переписывать на мать. Откажутся они от той авантюры с незаконной продажей квартиры или нет, а переписывать ордер надо.

— Ну ладно, — говорит мать, листая книгу и не задерживая взгляд на красивых, ярких, но совершенно непонятных ей рисунках кристаллической решетки атома, — ладно, схожу я к начальнику, сейчас он вроде неплохо ко мне относится.

— Нашу мать в местком выбрали, ты знаешь! — говорит отец. — Дает она им там прикурить! — восхищенно добавляет он.

Кому «им» — мне не понятно. Вероятно, лодырям всяким, прогульщикам, пьяницам, что ли.

— Пусть не выбирают! — польщенная словами отца, говорит мать. — На свою шею выбрали, я ведь прямо в глаза выскажу, за мной не заржавеет!

Она откладывает книгу и словно натыкается взглядом на пушистую бирюзовую Люсину кофту. Ее глаза загораются знакомым мне загадочным блеском. Я никогда не мог понять, чего больше в этом блеске — восхищения красивой вещью или еще чего-то. Что мать завистлива — я бы не сказал этого. Но вещи она любит. Особенно обувь. У нее дома — в коридоре, на разных полках во встроенном шкафу и даже в ванной — можно увидеть обувь самого разного фасона, для любой погоды. Обувь — это ее страсть. Она приносит обувь домой каждый раз, как только выберется в магазин. Если ей понравятся какие-нибудь туфли, или демисезонные ботинки, или просто несколько иные, чем у нее уже есть, домашние шлепанцы, но денег с собой или вообще дома, как на грех, нет, — она займет нужную сумму у кого угодно. Очень возможно, что у той же продавщицы обувного отдела. И практичный отец смотрел на все это сквозь пальцы. А однажды, словно оправдывая мать, он сказал мне, что в детстве у нее, как у самой младшей в большой семье, не было своей обуви, ходила в «дежурных» семейных сапожищах. Пусть наверстывает теперь, пока есть возможность, как бы говорил отец.

К кофтам она неравнодушна тоже. Но это уже был обычный интерес всякой женщины.

— Люсина? — спрашивает она, снимая кофту с головок кровати. — Хорошая вещь! Конечно, импортная? Да, это дефицит…

Она бы еще спросила — обязательно! — о цене, но тут на кухне что-то стеклянно и тяжело звякает, вскрикивает, чертыхаясь потихоньку, Полина Дмитриевна.

Мы настораживаемся.

Я иду посмотреть, что там стряслось. В конце концов, мне кажется, что отцу с матерью просто необходимо, для полного их успокоения, перемолвиться словечком-другим наедине.

Полина Дмитриевна, примостившись на маленьком стульчике, как дед Мазай на утлой лодчонке, посудным полотенцем собирает с пола огромную желто-бурую лужу. Все ясно: разбила десятилитровую бутыль с бражкой! Да-а!.. Огорчениям, я представляю, теперь не будет конца.

Полина Дмитриевна, стараясь не ступать валенком в лужу, тянется за большой эмалированной чашкой, — вероятно, решила бражку собрать, чтобы смертельно не расстраивать своего Степу, Степана Николаевича.

Но коварный стульчик под Полиной Дмитриевной подворачивается, она грузно шмякается в хмельную лужу.

Когда на этот второй шум прибежали не на шутку встревоженные гости, Полина Дмитриевна сидела в луже, привалившись спиной к столу, и, колыхаясь всем телом, немо хохотала. Отец с матерью воскликнули было: «Ой, сватья!» — дескать, что это с тобой?! — но тут же все поняли, и едва лишь немой хохот пострадавшей хозяйки перешел в громкий — мы раскатились разом, словно мы были не мы, а мощный хор из трех голосов при одном сидячем солисте.

Потом мы не пили, а смаковали оставшуюся на дне бутыли бражку. Бражка была густа, пополам с гущей. И конечно, противна. Но у кого бы повернулся язык сказать такое после случившегося! Мы делали вид, что бражка была для нас редчайшим и вкуснейшим напитком.

Мой хозяйственный отец то хохотал, вспоминая сидящую в луже сватью, то принимался вполне искренне горевать, прикидывая, сколько пропало добра.

— Надо бы все ж собрать, — сокрушался он. — Перегнали бы на самогон — и всех делов-то! Никакие бы микробы не уцелели! Первач — он же чистый, как слеза!

— Да ладно, — махнула рукой Полина Дмитриевна, — возьмем на Восьмое водки. Не было бы счастья, да несчастье помогло! — Она была расстроена, хотя и скрывала это. Ведь еще неизвестно, что скажет Степа, когда вернется с работы. Не так сахар жалко, как время, — до Восьмого-то уж осталось три дня, новая бражка никак не поспеет…

— Вы как, сваты, думаете Восьмое-то встречать? — спросила она, глядя и на мать и на отца.

— Да не знаем еще, честно-то говоря, — замялся отец. — Надо бы, конечно, собраться всем вместе… да Анатолий вот не пойдет, разве ж его затянешь…

— Как это не пойдет! — всплеснула руками Полина Дмитриевна. — Вы что, Леня, еще не помирились с ним, что ли? — с искренним удивлением округлила она глаза.

— Тут другая причина, сватья, — поспешно встрял отец. — Толя вас со сватом стесняется, стыдно же ему перед вами за ту свою выходку.

— За какую? — пуще прежнего удивилась Полина Дмитриевна. — Это перед их-то отъездом, что ли? О господи, да ничего тогда и не было! Ну, пришел он к нам, ну, выпивши был, ну, пошумел немного на Леню, погорячился — так и что с того? Они ж братья, родные братья, сегодня подерутся, а завтра помирятся!..

— Ну, не знаю! — сказал я. Я чувствовал, что меня против воли вдруг начала захлестывать прежняя, знакомая волна, от которой в груди все сжималось до колик в сердце. Все пропадало, весь уготованный самим собой настрой лада, а оставалось только острое, жуткое и сладострастное томление, как перед дракой.

Я уставился в стол, сжимая угол столешницы, но краем глаза видел, как пристально смотрели на меня отец с матерью.

— Чего тут не знать-то! — все с тем же чистым удивлением говорит Полина Дмитриевна, ничего, как видно, не замечая. — Ты ж старший брат, Леня, кому, как не тебе, сделать первый шаг.

— Вот уж нет! — твердо говорю я, как рублю. — Почему вы все только и ждете, чтобы я первый пошел на мировую? Разве в этом дело? Ведь дело же совсем не в этом!

— Ну, так в чем же тогда? — спрашивает Полина Дмитриевна. У нее сейчас одно на уме — уж очень ей хочется собраться всем вместе, посидеть, поговорить. Когда-то ж еще доведется… — Ведь скоро же ваши проводины! — припоминает она и этот аргумент. — Когда ехать-то думаете, сват?