Георгий Шолохов-Синявский - Далекие огни

Артельный староста суетился, отдавал бестолковые приказания.

— Прохор Егорович, ты прежде всего поезд огради сигналами, а обо мне после… — сказал ему Фома Гаврилович и сел на бровку, истекая кровью.

В это время, солдаты расступились. Небрежно одетый пехотный поручик с опухшим спросонья лицом протиснулся в живой гомонящий круг.

— Кто здесь железнодорожная администрация? — спросил он, запыхавшись.

Артельный староста выступил вперед.

— Вы кто? — подозрительно щурясь, спросил поручик.

— Я артельный староста.

— Что здесь случилось? В чем дело?

— Несчастье, ваша благородь. Поезд наскочил на вагончик, — держа руки по швам, пояснил артельный.

Загорелое лицо его с вислыми седеющими усами медленно окрашивалось румянцем, глаза по-детски виновато мигали. Странно было видеть этого пожилого, очень внушительного и важного на вид человека стоящим навытяжку перед офицером, который годился ему в сыновья.

— Солдаты, — небрежно приказал поручик, отведите артельного старосту в вагон к полковнику Брюнчицкому.

— Ваша благородь, я на работе и подчиняюсь своему начальству. Отлучиться не могу, — деревянным голосом проговорил Прохор Егорович.

— Нет, уж вы, голубчик, пройдите в вагон, — подчеркнуто вежливо сказал поручик. — Я вас прошу.

— А это что? В чем дело? — заметив сидевшего неподалеку Фому Гавриловича, спросил он, когда Прохора Егоровича увели.

— Путевой сторож, ваше благородие. Он ранен, — объяснил широкоскулый солдат.

— Чем ранен, где?

— Колесом придавило.

— Вызвать фельдшера и сделать перевязку, — распорядился поручик и скомандовал нараспев: — Солда-аты, по вагонам! Марш!

Солдаты, громко обсуждая происшествие, стали расходиться. Поручик побежал к паровозу.

Пока Фоме Гавриловичу делали перевязку, со станции на дрезине приехали дорожный мастер Антипа Григорьевич Полуянов и начальник станции Чарвинский. Антипа Григорьевич, сухощавый низкорослый старичок с козлиной седенькой бородкой, никогда не разлучавшийся со стальным шаблоном для промера пути, молодо спрыгнул с дрезины, подбежал к старшему рабочему, спросил по-бабьи высоким, далеко слышным голосом:

— Где Прохор?

— Забрали в офицерский вагон.

— Натворили делов, сукины дети! — визгливо выкрикнул старик и рысцой побежал к вагону.

Прохор Егорович, вытирая пот с побледневшего лица, шел навстречу. Завидя дорожного мастера, артельный староста остановился в нерешительности: он знал горячий нрав Антипы Григорьевича и ничего хорошего от этой встречи не ожидал. Не раз случалось, что старик бил шаблоном провинившихся.

— Чего остановился? — издали крикнул Антипа Григорьевич. — Ты иди, иди, я научу тебя, как сигналы ставить.

— Только не бейте вы меня шаблоном! — взмолился Прохор Егорович. — Полковник и без того душу из меня вытряс.

Антипа Григорьевич по-петушиному подскочил к артельному старосте, схватил его за воротник жилистой, не по-стариковски крепкой рукой. Он был намного ниже артельного и, стремясь наклонить его к себе, смешно подтянулся на цыпочках.

— Ты это что же, рас-сукин сын?! — захрипел дорожный мастер. — Забыл военное время? Под полевой суд захотел всех подставить? За сорок лет на моем околотке такого не было. Почему не выставил сигнала?

— Ставил, Антипа Григорьевич.

— Врешь, стервец! — Дорожный мастер устрашающе выпучил маленькие острые глазки, приглушил голос, озираясь. — Сейчас же посылай рабочего с красным диском к посадке. Только чтоб никто не видал. Пускай выроет ямку посередь пути и положит диск между рельсов. Как будто сигнал был выставлен, да его машинист повалил, понял? На машиниста надо все свалить. Скорей, пока комиссия не приехала.

Прохор Егорович изумленно смотрел на мастера.

— Ты понял, что я тебе сказал? — еще тише и злобнее проговорил старик.

— Понял, Антипа Григорьевич.

— Ну, так делай живей, анафемская твоя душа! Одна нога здесь, другая там!

— В момент сделаю, — обрадованно кивнул Прохор Егорович и побежал вдоль состава.

Рабочие уже вытащили скат вагончика из-под правого паровозного цилиндра. Паровоз, словно раненое чудовище, хрипло дышал паром через пробоину.

Сутулый бледный машинист с комом засаленной пакли в руке стоял тут же, наблюдая за рабочими.

— Как же это вы, господин машинист, сигнал прозевали? — спросил, подходя к нему, Антипа Григорьевич.

— Никакого сигнала не было, — угрюмо ответил машинист. — Я заметил только флаг сторожа, когда до вагончика оставалась сотня сажен.

— А мы вам докажем, господин машинист, что сигнал был на сто четвертой версте, да вы его сбили.

— А сигнальный где был? Комиссия докажет, что никакого сигнала не было, — уверенно сказал машинист.

Антипа Григорьевич погладил седенькую чистенькую бородку, Хитро усмехнулся.

— То-то и оно, что комиссия докажет, что сигнал был.

— Как ваша фамилия? — важно спросил у машиниста подошедший начальник станции. — Вы можете ехать дальше?

— Моя фамилия Воронов. Ехать дальше не могу и требую смены паровоза.

— Прекрасно.

Начальник станции, фатоватый дородный мужчина, круто повернулся на каблуках, сказал Антипе Григорьевичу:

— Оградите поезд сигналами. Нечетный путь закрываем. Движение устанавливаем по четному пути. — Дарвинский многозначительно усмехнулся. — Служба пути виновата, Антипа Григорьевич. Картина происшествия довольно ясна.

Антипа Григорьевич, опираясь на шаблон, точно на посох, ответил с вежливой ехидцей:

— Картина будет ясная, когда комиссия расследует, Аркадий Валерьянович. Будем ждать комиссии.

Пока станционное начальство думало, на кого свалить вину за происшествие, Фома Гаврилович лежал на платформе путевого вагончика и, держа на груди перевязанную руку, тихо стонал. Потеря крови и боль обессилили его. Сухой степной ветерок шевелил запыленную бороду. Ноги в стоптанных грубых сапогах свисали с вагончика. Рядом лежали путевой ключ и молоток инструменты, с которыми Фома Гаврилович не разлучался тридцать лет. Иногда он приподнимался на локте, пытаясь встать, но, сраженный болью, вновь откидывал голову на пиджак, подложенный кем-то из рабочих.

Антипа Григорьевич торопливо подошел к вагончику. Рабочие уже рассказали ему, как бесстрашно вел себя Дементьев.

— Как дела, Фома? — участливо спросил дорожный мастер. — Экая беда, брат!

Фома Гаврилович молчал, морщась от боли.

— Молодчина, Фома. Большая тебе благодарность. Я доложу комиссии о твоем поступке, и тебя наградят. А за руку пенсию хорошую получишь.

— Пенсию? — слабо пошевелил губами Фома Гаврилович и привстал на локте. В черных его глазах были испуг, отчаяние. Пенсию? Господин мастер, неужто теперь калека я?