Зигмунд Скуиньш - Внуки Колумба

Двух сетов для заносчивого малого оказалось вполне достаточно.

— Мне, приятель, теперь некогда — срочное дело! Сыграем в другой раз.

— Ладно, — согласился Липст. — Я понимаю. Всякое бывает.

Зрители довольно смеялись.

— Поделом этому Румпетернсу! Пусть не форсит!

Липст в центре внимания, все взоры устремлены на него.

«Очень хорошо. Пускай посмотрят, поговорят. Тут уж ничего не попишешь…»

С подчеркнутым равнодушием Липст поглядывал на окружающих. Сами себя мы ведь не видим. Липст тоже не замечал, что в этот момент он смахивал на хвастунишку Румпетериса.

— Кто будет играть? — спросил он.

К зеленому столу подошел долговязый бледный парень и, не говоря ни слова, взял ракетку. Маленький шарик с легким постукиванием снова заметался через сетку. Липст играл автоматически. Мысленно он продолжал разделывать Румпетериса и все еще наслаждался радостью победы. Когда он спохватился, было уже поздно. Он проигрывал.

Стиль игры долговязого совершенно непостижим. Он почти не двигался с места, зато его рука непрерывно описывала круги, словно крыло ветряной мельницы, и метала белые молнии.

Липст положил ракетку и поспешил юркнуть в гущу зрителей. Сейчас на него посыплется град насмешек, как перед этим на Румпетериса. «Так и надо этому хвастунишке Тилцену!»

Сквозь толкучку к нему пробивался Угис. «Черт бы его побрал! Совсем спятил, — злился Липст. — Зачем он тащит за собой эту хворостину!»

— Липст! — торжественно провозгласил Угис, и от избытка серьезности уши его вспыхнули. — Познакомься, мой лучший друг Казис!

Казис молча подал Липсту руку. Нет, он все-таки не хворостина. Такой рукой можно слона задушить.

Липст вытер лоб.

— Мы уже познакомились, — сказал он.

В порядке исключения мастер разрешил сегодня Липсту работать восемь часов — полную смену.

Завод остается заводом лишь до той минуты, пока не загудит сирена. После этого он превращается в стадион, где только что закончился футбольный матч. Сотни людей устремляются к выходу. Из душевой доносится плеск воды, скрипят и хлопают дверцы шкафчиков, но больше всего шума во дворе. Заводят машины, трещат мотоциклы, отмыкают цепи велосипедов. Многоголовая толпа людей широкой волной отливает к воротам и там ненадолго задерживается, пока ее не всосет узкая воронка проходной. На улице длинная шеренга, словно густое, темное масло медленно растекается во все стороны.

Еще светло. Погода разгулялась, но чувствуется поздняя осень: дню не хватает яркости. Тусклое небо голубовато-зеленого цвета. Повсюду лужи. Деревья, лишенные листвы, потряхивают ветвями, стыдясь своей наготы.

Поток рабочих подхватил и Липста. Тилцену кажется, будто он соскочил со стремительной карусели. Он чувствует себя малость обалдевшим. Мир перед глазами покачивается.

Свершилось! Мечта о некоей абстрактной работе на некоем призрачном заводе приказала долго жить. Вместо нее есть вполне реальный сборочный конвейер и операция номер двенадцать… Действительность чаще всего оказывается куда проще воображения.

«И это все? — спрашивает себя Липст. — Все на этом и кончается?» Он не верит. Должно быть еще что-то! Ну, а вдруг это «что-то» окажется слишком тяжелым и не хватит сил удержать его на плечах.

Липст вздыхает и поворачивает голову. A-а! Угис все еще идет рядом. В синем плаще вид у него нахохленный. Кажется, он стал еще меньше. А подрезанные при починке рукава плаща и ушастый шлем, который выглядит на нем как детская фланелевая шапочка, делают из Угиса совсем мальчугана.

— Угис, скажи, сколько ты зарабатываешь в месяц?

Угис вздрогнул. Он о чем-то задумался.

— Сколько? Ну, как когда. Семьсот выходит на круг.

— И в других цехах не платят больше?

— Сказанул! Токари заколачивают больше тысячи.

Угис помолчал, потом пристально посмотрел Липсту в глаза и добавил:

— На конвейере я так — до поры, до времени. У меня есть грандиозные планы!

И они снова углубились каждый в свои мысли.

— Липст! Ты не мог бы одолжить мне до завтра трешку? В «Риге» идут «Покорители космоса». Я забыл дома бумажник.

Липст сунул руку в карман пальто, но тут же осознал бессмысленность этого жеста. Мать утром дала на трамвай ровно шестьдесят копеек. А из старых трамвайных билетов и хлебных крошек деньги, к сожалению, не растут.

— Похоже, и я забыл… кошелек дома…

И вдруг Липста передернуло. Будто невзначай он прикоснулся к холодной жабе. В кармане лежали деньги! Двадцать пять рублей.

От неожиданности физиономия Липста вытянулась и приняла абсолютно идиотское выражение, однако он тут же опомнился. Все правильно! Эту двадцатипятирублевку вчера дал Сприцис Узтуп. Как он мог забыть об этом!

— Бери, — сказал Липст, — мельче у меня нет.

Угис вытаращил глаза, но к деньгам не прикоснулся. Уж не намерен ли Липст подшутить над ним?

— Бери, бери! — настаивал Липст. — Завтра отдашь.

Угис взял бумажку, заботливо вложил в блокнот и пожал Липсту руку.

— Этого я никогда не забуду, — взволнованно сказал он. — С этой минуты считаю тебя своим другом. Доверие — самое главное!

«Нет, это говорит не Угис. Это слова какого-то очень рассудительного человека. А может, из какой-нибудь мудреной книги? Поди знай…» Но ведь и Угиса он тоже еще не знает.

С незапамятных времен у Андреевской гавани стоят два газетных киоска. Один, побольше и посолиднее, — около управления пароходства. Второй, маленький и покосившийся, — напротив чайной «Белая чайка». Липсту больше по душе второй — в нем продает газеты его мать, вдова Кристапа Тилцена, старого портовика и партизана бригады Ошкална. До войны она работала на пивоварне. Возвратясь из эвакуации, Маргриета Тилцен нашла только развалины бывшего предприятия пивовара Вольфшмита. Липсту тогда было всего четыре года, он, как говорится, еще под стол пешком ходил. Киоск ее устраивал: работая, мать могла приглядывать за своим чадом.

— У меня есть отец, а вот у тебя нету! — дразнил, бывало, Липста сосед по парте, когда они ссорились.

— А у меня зато есть ларек с газетами… — не поддавался юный Тилцен.

В этом покосившемся ящике под островерхой жестяной крышей Липст в детстве спал на полке с газетами, от которых вкусно пахло типографской краской. Полка была самая обыкновенная, но в воображении Липста она превращалась то в каюту чудесного корабля, то в кабину самолета, то в боевую рубку подводной лодки.

За этим киоском Липст первый раз тайком затянулся папиросой.

Здесь сердце Липста впервые взволновала музыка. То надрывно тоскливая, то бесшабашно бравурная, иногда прерываемая криками, она лилась в вечерние часы из чайной подобно дивному аромату, который изредка приносят порывы ветра с дальних лугов, — во всяком случае, музыка никак не вязалась с пылью и булыжником городской окраины.