Мустай Карим - Долгое-долгое детство. Помилование. Деревенские адвокаты

— А вы что с ним сделаете? — настороженно спросила Мария Тереза.

Прокурору от души стало жаль красивую занозистую девушку, вернее почти еще девочку. Потому и правды ей сказать не решился.

— Ничего не сделаем. Не бойся. Я так просто, для разговору только спросил. Мимо ехали и заглянули по пути. — Майор даже прощения попросил, протирая белым платком очки, кивнул: «Извините».

Они сели в «виллис» и уехали. Это сказать легко: не тревожься. Земля медленно разверзлась под ногами Марии Терезы… Но если бы кто-то случился здесь и чутким оком души посмотрел на окаменевшую девушку — он увидел бы, как в венце ее волос замерцало слабое сияние, затем свет, золотясь, медленно сошел на лоб, на глаза, на шею, обтек плечи, груди, обволок пояс, бедра, по икрам спустился к ступням. Потом она уже вся стояла в желтом сиянии, словно превратилась в богиню любви, золотую Афродиту. Значит, солнце еще не погасло — ни там, в небе, ни здесь, в ее груди. А небо сегодня такое синее, высокое, солнце так близко, но и так милосердно. Солнце, когда оно прямо над головой, всегда ощущается близким, своим. Потому что стоишь ты посреди земли, а оно — войдя с востока, идет через тебя и выходит на западе… Вот и сейчас в середине земли — Мария Тереза, в середине неба — солнце.

Капитан Казарин обязательства своего перед Ефимием Лукичом не забыл. Он вызвал Хомичука и приказал, хоть как, но рассчитаться со стариком. Пострадавший все же. Зло взяло на Буренкина — «занесло чуму на нашу голову», — но старшине ничего не сказал.

Вскоре после полудня Хомичук закинул в кузов старой полуторки мешок пшена и поехал в Чернявку. Заглянул в две ближайшие деревни, поспрашивал, не сменяет ли кто козу на пшено, охотников не сыскалось, и он решил рассчитаться крупой. Нужный дом старшина нашел сразу. Впрочем, для этого особой наблюдательности и не требовалось. Рухнувший сарайчик и сдохшая коза кричат будто: «Мы здесь!»

Машина остановилась, но Ефимий Лукич на сей раз навстречу им не вышел. Он был весь в своих невеселых думах. Чуяло сердце беду, иначе не сжималось бы так, до темноты в глазах.

— Эй, старик, ты дома? — крикнул Хомичук с улицы.

Хозяин подался во двор. Он еще не снял той одежды, которую надел утром, только картуза с крутым козырьком не было на голове. Тем временем пожилой длиннорукий шофер откинул задний борт машины, подтянул мешок к краю, как-то очень сноровисто уложил его на плечо, не положил даже, припечатал (было видно, что такая работа ему привычна), и, чуть приседая на коротких кривых ногах, пошел следом за Хомичуком. Старшина остановился возле пегой козы, шофер тоже встал за его спиной со своим грузом.

— На, долг от сержанта Зуха прими. Тут за козу, тут и за сарай. Мешок пшена, — сказал Хомичук. — Заварил ты одну кашу, вари теперь другую.

Шофер ухватил одной рукой мешок под завязку и, легко смахнув с плеча, с глухим прихлопом поставил перед стариком.

Старшина достал из кармана гимнастерки деньги и протянул Ефимию Лукичу.

— Это за кур. От командира лично.

— Не надо, — сказал Ефимий Лукич. — Раздумал я. Не нужно ни крупы, ни денег, вези обратно.

У старшины Хомичука даже дыхание перехватило. Ярость четырех-пятиэтажных ругательств, копившаяся в нем, смяла, наконец, его безграничное терпение, он уже не мог удержать себя — все постромки лопнули.

— Ты, в бога душу мать, — выдохнул он, — шестьдесят лет некладеный вонючий козел! Где я тебе в этом аду кромешном, в чертовом огне, на кухне сатанинской козу найду! Сам, что ли, рожу! Или вот он родит? — ткнул на шофера. Долго кричал взъяренный старшина, долго ругался. Дедов-прадедов бедного старика до семи колен, всю родню-породу, всех кумовьев-свояков перебрал, на вальне свалял и прокатал.

Ефимий Лукич стоял молча, потупив голову. Услышав крик дяди-солдата, в испуге сбежали с крыльца Марина с Васюткой и с двух сторон прильнули к дедушке. Старик словно и не заметил их. Но Павел Хомичук при виде худых белобрысых малышей с бледными лицами замолк на полуслове. Долго молчал. Потом откашлялся и, ни слова не говоря, пошел к машине. Кривоногий шофер быстро забрался в кабину.

— Подожди-ка, — тихо сказал Ефимий Лукич. — А ведь ты, парень, зря меня ругал. Разве в козе теперь забота?

— А в чем твоя забота? — неприязненно спросил Хомичук, хотя переживания старика уже начал понимать.

— Это… парень тот, танкист. Как он там? Ему что будет?

— Плохо. Хуже некуда. На волоске висит.

— Давеча двое приезжали, на маленькой машине. Я сразу неладное почуял… сразу сердце замаялось… А на твою ругань я не обижаюсь, бог простит. А как зовут его?

— Любомир. Сержант Любомир Зух. Настоящий был парень.

Любомир… В первый раз услышал Буренкин его имя. А услышал — еще сильней ощутил смуту. До этого он был кем-то безымянным, просто «танкистом», мелькнувшей в лунном свете фигурой. А теперь стал живым человеком — с именем, фамилией, званием. Даже будто лицо его увидел. Весь встал перед глазами — человек по имени Любомир Зух. Ростом и сложением вроде на его без вести пропавшего сына похож. Точно, похож. Старик хотел спросить, сколько лет ему, но тут кольнуло слово, только что сказанное старшиной — «был».

— А почему говоришь «был»?

— Потому что уже «был», хотя и наполовину пока.

— Надеяться надо. А надежда половиной не бывает, даже маленькая целиком. — Это Ефимий Лукич сказал, подумав и о бедном танкисте, и о своем пропавшем сыне. Сам не заметил, как погладил внука по голове. В детстве отец Васютки был таким же беловолосым. Но не помнил Ефимий Лукич, чтобы хоть раз вот так гладил сына.

— Ладно, нам пора, — попрощался старшина.

— Не оставляй, забери с собой, — показал старик подбородком на мешок. — Все равно теперь этот кусок мне в горло не пойдет. Грех будет.

— Да не тебе. Кроме тебя еще два цыпленка есть. Они пока греха не знают. — Старшина вернулся к мешку, рывком поднял его с земли и понес в дом. И старик, и малыши остались стоять на месте.

Про деньги Хомичук и не вспомнил. Прощаться снова не стал, только в воротах оглянулся раз, но и тут взгляд его упал не на хозяина, а на лежащую посреди двора пегую козу. Ефимий Лукич заметил этот взгляд.

Когда старшина уехал, он оттащил козу к овражку и там похоронил. Закапывая ее, он не чувствовал ни жалости, ни брезгливости. Но внучатам смотреть не разрешил, велел сидеть дома. Покончив с этой работой, он вымыл ребятишкам лицо и руки, расчесал волосы, покормил, чем бог оставил, одел их в одежду почище и посправней, а сам достал медаль, брошенную утром обратно в сундук, и нацепил на правый лацкан пиджака. Внучата, не приученные лезть с вопросами, не допытывались и на этот раз. Только Васютка сказал несмело:

— Наверное, в гости пойдем куда-нибудь… Да, дедушка?