Василий Лебедев - Высокое поле

«Поплетусь домой, а если свистнут — поднимусь к ним», — думал Пашка.

Но свист раздался раньше, чем он сделал первый шаг.

И Пашка пошел.

Знакомая темная лестница. Густой, сухой запах пыли. Чердачное окно распахнуто прямо на сотни мокрых крыш, в дымную городскую даль. На полу, на новом листе фанеры, густо пахнущем свежестью, полулежали Косолапый и Копыто. Петька-Месяц, ощерясь рединой зубов, сидел с гитарой на пыльном подоконнике. Все трое курили. Все трое молча подали руки. Все, как всегда.

— Где жируем? — осклабился Копыто.

— Он нос на курорт возил! — по-дружески, без улыбки пошутил Косолапый и тише, с расстановкой добавил: — Завтра… в восемь утра… в садике на скамейке.

— На нашей. У мусорного ящика, — добавил Копыто.

— Не получится, — ответил Пашка.

Все трое переглянулись.

— Кури! — протянул Косолапый пачку папирос.

Пашка закурил.

— Ну, в чем дело?

— А у тебя, Косолапый, приемчики, как у следователя: папироска — вопросик. Спичка — второй, — заметил Пашка ядовито.

— У них, отцов наших, учимся… Ну?

— Что — ну?

Копыто вытащил нож и всадил его в фанеру.

— Да что ты к нему привязался! — сорвался он. — Разве не видишь…

— А я с тобой не говорю! — Пашка отбросил его ногу и опустился коленками на фанеру.

— Не темни! — прорычал Косолапый.

— Темнил — не пришел бы.

Доказательство верности было налицо. Трое молча насупились.

— Так ты где сейчас? — устало спросил Косолапый, не подымая головы. — Молотишь, что ли?

— Молочу.

— Давно?

— Скоро неделя.

— А завтра?

— И завтра молочу. Начальство просило: план горит. Вот даже ключи доверило. Я в ресторане… Пока…

— Ммм! Да ты в люди лезешь! — хмыкнул Косолапый.

— Ключи!.. — прошепелявил Петька-Месяц.

— А ты заткнись! — рявкнул Пашка. — Или в окошко захотел?

Косолапый лишь прикусил губу, но не заступился за своего адъютанта.

— Значит, план выполняешь? — прищурился он. — А как быть с нашим планом?

— Как хочешь решай, а я завтра не могу.

Пашка не узнавал себя. Тройка тоже чувствовала, что какая-то трещина легла между ними, но они не хотели с этим мириться, потому что Пашка был им нужен позарез — нужна была его смелость, его хороший бег, смекалка и что-то еще, что суеверный Косолапый называл счастьем. Он верил в Пашку, как в талисман, и не хотел этого счастья лишаться.

— Ну, а если мы еще неделю подождем — пойдешь?

— Пойду, — выдохнул Пашка и резко щелкнул окурком в Петьку-Месяца.

— Ну, вот и сговорились! — Косолапый перевел дух.

шепеляво пропел гитарист.

— Месяц! У кого сегодня получка?

— У «Скорохода»!

— Порядок! Нырнем, Пашка, в универмаг? Может, тебе лучше повезет, чем в трамвае, а? — предложил Косолапый.

— Нет. Я сегодня науродовался, отдохнуть надо. А ты чего ухмыляешься, — зыкнул он на Копыту. — Мне завтра в пять утра костыли свешивать!

— Та-ак… — Косолапый стряхнул волосы на лицо, поймал языком прядку. Пожевал. — А ты не знаешь, кому бы толкнуть вот это?

Он кивнул в сторону гитариста, а когда Петька-Месяц поднял одну ногу и завалился назад, — Пашка увидел, что он сидит на круге сыра.

— Что за сыр? — спросил Пашка, имея в виду: откуда взялся.

— Мы не знаем его фамилию! Ну, так — кому?

Пашка пожал плечами.

Больше никто не проронил ни слова.

Пашка посидел с минуту, потом цыкнул слюной в пыльное, непроницаемое, как бычий пузырь, стекло над головой Петьки-Месяца и поднялся с фанеры.

— Ну, я, пожалуй, двину вниз, — он потянулся с деланной беспечностью и в ответ на их молчанье добавил: — Пока!

— Хромай, хромай! — мрачно кивнул Косолапый в сторону.

Пашка вышел с черной лестницы во двор и облегченно вздохнул. Необыкновенная для этого часа тишина, безлюдье двора и настежь распахнутые окна обрадовали его. Он приостановился и отыскал нужное окно в третьем этаже. Свистнул. Показалось, что там качнулась занавеска, но так и не мелькнуло желтое Зинкино платье. «Надо обязательно в сентябре пойти к ним в школу на танцы, вот только куплю клеши и ремень с бляхой…» Он вспомнил, как однажды зимой схватил Зинку за косу и швырнул в снег под одобрительный хохот ребят. Потом, когда стал повзрослей, когда те же ребята подзадорили его и он бросился за Зинкой в парадную, чтобы двинуть ей по затылку, — то сделать этого уже не мог. Хорошо помнится, как схватил ее за тугую голую и гладкую, что шелк, руку своими грязными шершавыми пальцами и обомлел. Он впервые так близко смотрел в девчоночье лицо, видел ее растерянный взгляд, и губа у него отвисла. Он поднял ослабевшую руку и, выполняя свой долг, дал ей один-единственный слабый щелчок. А потом… Потом еще долго грезилась ему ее благодарная улыбка…

Пашка заложил руки в карманы и смотрел на окно. Он знал, что мог бы так простоять долго, но в это время за его спиной об асфальт звучно цокнул плевок. Было ясно, что это с чердака, но он не посмотрел наверх, только сжал кулаки и с трудом проглотил едкий ком, просоливший ему носоглотку.

Трамвай был пустой. Он только подремал в парке и сейчас под чужим на этих улицах номером уходил спозаранок на целый день, чтобы, меняя бригады, до глубокой ночи мотаться на дальнем маршруте, где-то в стороне села Смоленского. А глубокой ночью неприкаянным чужаком он снова проберется по здешним улицам в парк и затихнет там до утра…

— До Московского идет? — крикнул Пашка с подножки.

— Идет.

Он вошел — один на весь вагон — и сел прямо напротив кондукторши. Та еще только прилаживала катушки билетов, удивленно косясь на Пашку.

— На поезд, мальчик? — спросила она, кольнув его этим слюнявым — «мальчик».

— Какой тебе поезд — на работу! — хмыкнул Пашка.

— Рань-то какую поднялся, ну и ну! — не обиделась та.

Он подал ей деньги и получил билет.

— Вот хорошее начало! Счастливый будет у меня день: первый пассажир — мужчина!

Пашка приосанился и стал смотреть в окно, одолевая дрему.

Раннее утро… Над городом висел туман. Рассвет лишь слегка приподнял его над землей; зыбкой белой пеленой были еще окутаны все крыши и верхние этажи домов. Они плыли мимо трамвая, как скалы в облаках. Это море дохнуло на город и сразу сделало все улицы тесней, короче и чем-то уютней. В такую рань трудно было угадать погоду, но если день выдастся безоблачным, то стоит подняться солнцу, как все это белое марево за час-другой поредеет, поднимется к небу, растает, и только в затененных аллеях садов еще долго будут сохнуть отсыревшие за ночь скамейки. Раннее утро… Сладкая дрема… От коксогазового завода до Разъезжей попался только один трамвай…

— Мальчик, Московский!