Василий Лебедев - Высокое поле

— Да так… А чего ты нож сегодня берешь с собой? — перевел Пашка разговор.

— Сегодня на ночь поеду халтурить в Пушкин. Завтра в парках большое гулянье — много товару надо. Не хочешь со мной? Я тебя ради такого случая могу по пятому разряду представить, на одну ночь можно, а норму мы с тобой дадим. Там вдвойне платят и деньги в тот же день на руки выдают.

Пашка молчал.

— А что ты завтра собираешься делать? Баклуши бить или…

Он не досказал, что «или», но обоим было ясно.

У Пашки вспыхнули уши.

Евсеич больше ничего не спрашивал. Он наморщил лоб и принялся сосредоточенно обметать щеткой столы, убирать формочки. Он делал Пашкину работу, и тому казалось, что тот уже больше не нужен Евсеичу. Молча они вышли на Лиговку и сели на двадцать пятый. Молча стояли в тамбуре, пока за окошком вагона не поплыл гнутый бок Фрунзенского универмага. И только перед Пашкиной остановкой Евсеич сказал:

— Я еду с Витебского в десять с минутами. Буду ждать тебя в последнем вагоне. С билетом. А вообще — смотри сам. Выбирай.

Пашка как-то неопределенно кивнул и спустился на подножку. Перед остановкой он спрыгнул на ходу, погасив скорость резким толчком назад. Три шага пробежал по инерции — и он напротив своей улицы. Зашел в садик, посмотрел на скамейку у мусорного ящика. «Завтра утром здесь встреча», — подумал Пашка и оглянулся на остановку, словно боялся, что Евсеич услышит его мысли. Противное чувство раздвоенности усилилось в нем и, не находя никакого выхода, он поддался огромному желанью — как-нибудь, хоть на время, сблизить все противоречия своей незадавшейся жизни, клином сошедшиеся на этой скамейке.

Солнце висело низко над Варшавским. Пашка побрел домой, топча свою тень, и с завистью слышал, как беззаботно и весело кричал где-то паровоз.

«Поеду с Евсеичем, а к утру вернусь и успею с ними», — решил Пашка и почувствовал, что о «них» он думает с раздраженьем.

Измученный бессонницами последних двух ночей, он решил прилечь до девяти и, притащившись домой, ткнулся в угол оттоманки. Заснул. Сон был некрепким, тревожным, в нем путались действительность и воображенье. Сначала он слышал, как осторожно прошла на балкон тетка, в лицо пахнуло сырым бельем. Потом на подножке трамвая появился холодник с кислой миной и все кричал: «Ува-ажу! Ува-ажу!». Потом Пашка очутился в чьей-то комнате. На столе увидел пустую алюминиевую тарелку, нож, но сама комната была незнакомой и пустой, только у входа стояла разграбленная кровать, а на ее ржавой сетке сидела маленькая девчушка, похожая на его сестренку, и ревела. Потом она протянула руку к Пашке и по-взрослому закричала: «Отдай! Отдай!». Пашка бросился к окну и ринулся вниз, на ящики, бочки, дрова. Пашка сжался, в ожидании удара, но удара все не было, и когда он поднял голову, то увидел, что мимо с одеялами и подушками в руках бегут Косолапый и Копыто. За ним бежали люди. Пашка спрятал голову между ящиков, но к нему кто-то подошел и стал тащить за ногу…

— Это не я! — в полузабытьи крикнул Пашка и сел.

— А кто же ты — царь Додон, что ли! — тетка выпустила его ногу. — Разденься хоть, как следует, да и спи.

— Фу!.. Сколько времени?

— Да еще только полдевятого.

— Хорошо! — облегченно вздохнул Пашка и растер лицо кулаками. Он встал, отыскал на вешалке свой пиджак и пошел.

— Возьми ключ! — напомнила тетка.

— Ночевать не жди: я с мастером на работу уезжаю. В Пушкин.

Кошмарный сон вконец испортил настроенье. В голову лезла всякая чепуха, а в глазах так и стояла девчонка на обворованной старой кровати. Пашка подумал: приведи его Косолапый в ту самую квартиру — он бы не смог там взять ни тряпки. Это он знал точно. Но тут его осенило: а что, если и в других квартирах останутся такие же обворованные люди? Ведь это же может быть! Так как же тогда…

В парадной стояли Косолапый, Копыто, Петька-Месяц и еще двое. Пашка приблизился к ним.

— Отколитесь! — буркнул Копыто на тех двоих, и ребята ушли.

— Наконец-то! — вздохнул Косолапый. — Ты не забыл, что завтра воскресенье?

— Я все помню! — жестко ответил Пашка.

— Уже второе воскресенье! — и у самого Пашкиного носа качнул папиросой.

— Ничего, будет и третье!

— Ты что! Ждать больше нельзя: из отпуска приедут…

— А вы меня не ждите.

— Кури!

— Некогда: надо на вокзал. Есть дела посерьезнее…

Он уже готов был наврать им, что встретил настоящих, взрослых урок и что с ними у него большой лад, но его просто разобрала злость за свое бессилие перед этими, в общем-то, очень трусливыми и мелочными людишками, которые только и сильны в своих подлостях. Впрочем, Пашке трудно было сделать такую окончательную моральную расстановку, он чувствовал, что они ему здорово надоели за эти две недели, и все то, что ему нравилось раньше в их взаимоотношениях, теперь раздражало его. «Подонки…» — вспомнил он слово Мишки-Гоги и посмотрел на угрюмые физиономии. Косолапый покусывал нижнюю губу и смотрел на Пашку холодно, не мигая, как змей. Копыто вжал свою толстую голову в плечи, засунул руки в карманы.

— Так ты что — насовсем от нас? — прошипел он.

— Хотя бы!

— Подумай! — рыкнул Косолапый. — Ведь мы без тебя обойдемся, но потом…

— Я без вас — тоже! — разгорался Пашка, но, видя, что этот разговор хорошего ему не принесет, двинулся к двери.

— Постой… — прицелился Копыто и шагнул следом.

Пашка хорошо знал, что его ждет, если он повернется спиной: правый карман Копыты топорщился, как всегда. Ему не хотелось показаться трусом, но он чувствовал опасность и из последних сил сдерживал себя, чтобы не убежать, а уйти спокойно. Он взялся за ручку двери и боком толкнул ее. В тот же момент Копыто рванулся к нему с ножом в руке. Коренастый, сжавшийся в комок злости и подлости, он был всего по грудь Пашке, и тот ни секунды не раздумывая, откинулся в раскрытую дверь и, держась за ручку, сильно встретил его ногой в лицо. В следующую секунду Пашка хлопнул дверью, но успел услышать, как свалился Копыто, и нож его скоркнул по каменистому полу парадной.

На вокзал он приехал раньше Евсеича и еще долго ждал его на перроне.

Было уже за полночь, когда они вышли из ресторанной кухни прогуляться, пока подходило тесто.

То была замечательная ночь! Уж на что Пашка, знавший толк в ночах, немало провел их на улицах и на крышах, но и он не сдержался:

— Ух ты! Лунища-то — как колесо!

Он никогда не был в Пушкине, и сейчас, когда они с Евсеичем шли берегом большого пруда, все ему казалось вокруг сказочно красивым. Он испытывал совершенно новое чувство, более сильное, чем то, что посетило его в первое рабочее утро. Евсеич был более сдержан, видимо оттого, что этот парк и разбитые дворцы, которые успели лишь покрасить снаружи, видел до войны во всем их великолепии, но и он был тронут.