Василий Лебедев - Высокое поле

— Чего?

— Сказал, что ты…

— Чего я? — ощерился Пашка. — Да говори ты, небожеская нога!

— Что ты — трус! Пусти!

Левша выдернул руку и кинулся по лестнице вверх.

Пашка сцепил зубы и как от боли простонал.

Теперь ему стало ясно, что о нем думают ребята. А свист, что только раздался в его адрес из какого-то окна, звучал теперь в его ушах самым откровенным презреньем. Он вышел на улицу и побрел на проспект. Но там никого из них не встретил и направился в сторону Лиговки.

«Меня назвать трусом! Меня! Да я им еще докажу! Я им докажу!» — исступленно твердил он и еще больше ожесточался оттого, что ему нечем это доказать. А когда прошла первая, самая ударная волна гнева, он вспомнил Косолапого и Копыто, признал, что они были не такие уж плохие парни. На какой-то момент ему стало жалко их, но потом, трезво рассудив, он решил, что все правильно. Было бы правильно, если бы забрали там и его, Пашку, но он теперь не такой дурак!

На кладбище, куда всегда приводило его одиночество, он еще больше успокоился. Дошел до могилы Врубеля. Посидел немного. В самых ногах у Врубеля ютилась маленькая, будто детская могила, выложенная ракушками, и было написано: «Поэт». Пашка вспомнил, что есть на свете такие люди, и пошел к выходу, где высился легкий бюст Некрасова. Около этого — всегда людного — места в этот час стояли только две девчонки, и обе из их дома. Он подошел тоже, но они обошли его, как куст крапивы, и направились к выходу. Пашке стало не по себе: ведь одна из них, Зинка, та, что в желтом платье, — нравилась ему. Это из-за нее он хотел накупить клешей и пойти в их школу на танцы…

— Здорово! — услышал Пашка.

— А! Здорово, Гога!

Мишка-Гога взялся за решетку некрасовской могилы и молчал.

— Ты чего тут? — спросил Пашка, с удовольствием и завистью посматривая на его крепкие пальцы и кисти гимнаста.

— Да понимаешь, должна была девочка прийти…

— Ну и что?

— Время давно вышло, а ее нет, — сказал он растерянно и просто.

— У тебя что — не хватает?

— А что? — удивился Гога.

— Что! Ты бы ей назначил свиданье еще в мужской парилке!

— Дурак ты! — обиделся Гога. — Ведь это место как музей!

Они отвернулись друг от друга. Молчали. Пашка все же был рад, что встретил Гогу, — как-то легче стало, а тот тоже не в лучшем настроении, и Пашка ему был не помеха, скорей наоборот.

— А ну, проверь! — толкнул его Гога локтем и отвернулся от могилы.

— Чего?

— Эх ты, сельпо! Проверь, правильно я запомнил слова на памятнике. Ясно?

— Давай! — не обиделся Пашка.

Гога кашлянул и начал, добросовестно повернувшись лицом в сторону бывшего монастыря:

— Точно. А дальше?

— Погоди! — поднял палец Гога, не оборачиваясь. — Это Некрасов обращался к писателям России, к студентам, ко всем просвещенным людям. Понял? А дальше идут слова петербургских студентов, за всех ответивших поэту. Проверяй!

— Правильно! — Пашка сглотнул слюну, и больше ничего ему не хотелось говорить.

Пока Гога читал эти строки наизусть, ему казалось, что его подымает, как на невидимых крыльях, и при этом становится дальше и больше видно. В душе поворачивается что-то такое, отчего, будто в хорошем фильме, хочется стать лучше и драться за что-то… А он столько раз пробегал мимо такого места, которое только тем и было дорого всей их дворовой шпане, что здесь повесился следователь!

— Гога, а ты в каком классе?

— Пойду в десятый. В вечернюю. Я же работаю.

— Да знаю… Я тоже!

— Тогда жми в вечерку. Да и вообще, что ты носишься с этими подонками? Я вот посмотрю да начну скоро им хребты ломать.

Пашка промолчал. Он вспомнил, что директор в ресторане, выписывая ему трудовую книжку, спросил насчет вечерней школы. Пашка решил, что об этом стоит подумать, только ближе к сентябрю.

— Гога, ты по какому разряду крутишь?

— В гимнастике? По второму. Ну, пойдем к дому, теперь уж она не придет…

Мимо стен старого монастыря, по древним выщербленным плитам на кленовой аллее они вышли на проспект и до самого дома молчали.

Солнце клонилось к Варшавскому вокзалу и било вдоль улицы. Оно озарило весь фасад дома и парадную, где на лавочке густо темнела публика. Оттуда доносилась песня. В середине лавочки, зажатой со всех сторон, сидел герой дня — Петька-Месяц. Они пели без гитары и в такт песне стучали камнями по спинке скамьи.

Пашка с Гогой подошли вплотную, и песня смолкла.

— Я бы тоже пошел к вам в секцию. Что там требуют? — спросил Пашка, с большим трудом не обращая внимания на ребят.

А те прислушались.

— Ну что требуют? Неплохо сразу иметь навыки. Обязательно нужна силенка, здоровье и еще — смелость.

— А где ему взять? — прошепелявил Месяц мелким бесом.

Пашка рванулся к нему, но Гога точно и сильно схватил его за локоть:

— Брось подонков!

— Нет! Я сейчас… Пусти, я сейчас!.. Да пусти! — рванулся Пашка. — Я сейчас им докажу! И тебе, Гога!

— Пашка, не стоит!

— А ты, Гога, не бойся! Я сейчас докажу, а потом спущусь сюда и кое-кого придушу! Стойте и смотрите! Смотрите все!

Пашка кинулся в парадную и одним духом влетел на шестой этаж. Проходя по коридору, он немного успокоил дыханье, но в комнату все равно он вошел, как натянутая струна.

— Тетка! Тебя на кухне зовут!

И как тигр вышел на балкон.

Улица, вся освещенная солнцем, по-воскресному роила народом. В воздухе выходного дня, чистом от городской гари, далеко были видны крыши домов, заводские трубы, старинные колокольни; тонкой прямой молнией остановился в воздухе и застыл Адмиралтейский шпиль; Исаакий плавился в пронизанной солнцем сини. Но Пашка видел только уличный перекресток, задранные к нему мелкие лица до смешного приземистых людей, да жуткую рябь булыжника на дороге…

— Стойку! Стойку! — шептал он и коленом оборвал мешавшую ему бельевую веревку. — Я им должен доказать! Должен!

Там, внизу, останавливались люди и тоже смотрели наверх, на него. Где-то мелькнуло желтое платье, а может, только показалось… Легкий ветерок лизал по фасаду дома и тянул теплом нагретой стены, а оттуда, снизу, дышало холодной безжизненной глубиной.

Пашка положил ладони на решетку балкона. Железо было теплым, шероховатым. Он отнял ладони, посмотрел — сажа.

«Сажа! — с какой-то неосознанной надеждой чуть не воскликнул он, словно именно это должно было помешать. — Как было бы здорово, если бы там, внизу, вдруг признали, что на грязной решетке стойку делать нельзя… Ну, что же они? Хотя бы один такой голос…»