Василий Лебедев - Высокое поле

— Верно, верно! — загалдели вокруг. — Дерись, гад, кулаком, если руки чешутся!

— Сиди, не шевелись! — командовал Едаков.

Ему хотелось сказать Мокею многое, но Савельев отвел приятеля в сторону, сказал что-то. Едаков послушал и теперь стоял около Лехи, поигрывая отобранным ножом.

— Кепка чья? — крикнули из толпы.

— Мокея!

— Его, его, подонка!

— Дайте сюда! — Кислицын вскинул руку, схватил кепку. — Внимание! Отобранное оружие — в кепку!

В комнате теперь все стояли около Лехи, за Мокеем следили только двое.

— Иди скорей в мастерские — там аптечка, — гудел Едаков своим добрым низким голосом.

— Какая тут аптечка — ему больница нужна!

Леха сидел на кровати и никого не замечал, только слышал знакомые голоса. Он склонил голову к самым коленям и видел только ботинки ребят. Боль нарастала. Казалось, в локте расходится ком соли, и чем дальше — тем больше жжет. Наконец он поднял побелевшее лицо.

— Больно? — спросил Савельев.

Леха слабо кивнул.

Кусок наволочки от разорванной подушки и вата уже пропитались кровью и потемнели. Леха встал. Все расступились.

— Сейчас будет машина, — сказал Савельев спокойно.

— Не надо… Дойду, — ответил Леха, придерживая рукой раненый локоть.

— Сволочи! — услышал он позади себя. — Ножи на людей!

Леха шел по коридору и, прислушиваясь к шуму в соседних группах, понял, что там тоже вершится правое дело.

«Ну, теперь — все… Теперь будет спокойно…» — думал он, стараясь ступать как можно осторожнее, чтобы не тряхнуть руку.

Недели три Леха не ходил на практику, но это его не волновало: он знал, что легко постигнет упущенное. Труднее шло у него дело с теорией, однако как раз в то время, пока его раненая рука висела на повязке через шею, он зубрил теорию и заметно прояснил для себя многие темные места. Он даже постиг новую истину, которая в школе ни разу не открывалась ему: чем лучше он разбирался в каком-либо узле машины, тем глубже хотелось понять не только этот узел, но его связь с другими частями машины. Он, например, не удовлетворялся простым запоминаньем того, что выключать скорость можно тогда, когда давленье масла — по показателю — идет к нулю, он стремился проникнуть в причину этого: почему именно так, а не иначе. Если он усваивал, скажем, значенье рычага тяговой силы, то этого ему было недостаточно. Он читал или спрашивал преподавателя еще раз, чтобы усвоить, каким образом, за счет чего усиливается тяга, какие изменения происходят в режиме двигателя, в коробке скоростей и т. д. И всякий раз, когда он разбирался в каком-то сложном вопросе, он чувствовал себя все увереннее, как бы сильнее перед угрюмой неподвижностью тяжелого трактора. «Вот оно когда!..» — радовался он в таких случаях.

Наконец началась практика и для Лехи. Он отстал и, может, поэтому с особенным старанием приступил к машинам наяву, а не на рисунках, таблицах и диаграммах. Он, как клещ, впивался в моторную часть трактора и часами не подымал головы, занимаясь сборкой и разборкой даже и тогда, когда все уже уходили мыться и отдыхать. Вскоре он почувствовал, что и практически разбирается не хуже других. Впереди была еще целая зима учебы, а он неотступно думал о весне — о том времени, когда вернется в свою деревню и в первый раз протарахтит по дороге.

Домой он ездил каждую пятницу. Бабка замечала, что раз от раза он приезжал все серьезнее, спокойнее, как бы взрослее. Однажды он взял со стола конверты с письмами отца и внимательно перечитал их. У отца была нелегкая работа на одном из уральских заводов, куда он завербовался на два года, но раньше это Леху как-то не касалось, он даже вроде рад был, что нынешней весной, когда у Лехи было столько неудач, некому было его ругать. Теперь, когда прошло несколько месяцев, как отец уехал, Леха вдруг заскучал по нему.

— Ну, прочитал? — спросила бабка.

— Прочитал. Привет от меня пишите, — подумав, сказал Леха.

— А сам-то не умеешь разве писать? Ведь он тебе батька…

Иногда Леха и сам задумывался об этом. Представлял, как живется отцу на Урале, и выходило, что тот живет, как и Леха, в общежитии, так же дышит, смеется, грустит, страдает от жары или чувствует холод, так же хочет есть и, должно быть, постоянно помнит о Лехе, присылая домой деньги. От этого отец казался еще родней, а встреча с ним — еще желанней.

«Надо бы написать… — все чаще думал Леха. — Надо бы…»

Порой находила на него тоска, и в такие минуты особенно остро ощущалось одиночество. С Надькой отношения не налаживались, а кому-то хотелось доверить свои думы и сомнения — кому-то надежному, верному, кто мог бы понять, поддержать или посоветовать. Таким человеком все чаще представлялся ему отец.

«Надо ему написать! Надо!» — в который раз думал он, рассматривая адрес в записной книжке, переписанный с перевода, но никак не решался.

Однажды, уже по первому снегу, он приехал в деревню на выходной. Была скука. Киномеханик уехал в отпуск. Новой радиолы сельсовет не купил, обещали только после Нового года, когда утвердят новый бюджет. Пойти было некуда. Раньше в такие дни имелось испытанное средство — пойти на конюшню, поговорить с лошадьми, с Орликом, но как идти сейчас, если там Сергей, обозленный на всех за свои неудачи. А дома скука. Мать ходит холодная, как нетопленая печь. Бабка прихварывает и с утра бубнит, сердясь на всех за то, что ей не разрешают вставать рано и топить печь. А тут еще пришла Манька Круглова, соседка, попросила бабку разбудить ее к поезду, а старуха, как на грех, больна. Не часто ей приходится в последнее время услужить людям, так — на тебе! — и этот случай упущен… Опять ей расстройство.

Леха вышел на улицу успокоиться. Направился к Надькиному дому, но попался управляющий, и с тем разговор не получился.

— Как учишься? — спрашивает.

— Как надо.

— Смотри, окончишь плохо — получишь у меня телегу вместо трактора!

С плохим настроеньем вернулся Леха из деревни на занятия, думал, рассеется настроенье, но тут, как назло, наступила оттепель, расквасился снег так, что не выйдешь, и приходилось сидеть после занятий в комнате. Опять скука. В комнате осталось только девять человек из двенадцати. Мокея исключили, осудили, и теперь он торчал где-то в колонии, вместо того чтобы учиться на тракториста. Сергей ушел еще до этого случая, а третий, Иванов, на практике сунул кисть левой руки под работающий вентилятор трактора и теперь находился в больнице на операции. Словом, скука была в общежитии, а тут еще почему-то не приехал на занятия Кислицын, сосед по койке. Так вот сошлось все опять против Лехи. Послонялся он по зданию, потосковал и вдруг неожиданно надумал написать письмо отцу.

«Чего мне, лень, что ли? — рассудил он, обрадованный этой мыслью. — Сяду и напишу все, что думаю…»