Булат Окуджава - Заезжий музыкант [автобиографическая проза]

На вокзале тускло освещенный ресторан работал круглые сутки. Единственный поезд на Москву отправлялся через час, и веселье было в самом разгаре. Впрочем, веселье — это громко сказано: было шумно, звонко, разухабисто, хмельно. Пахло подгоревшим маслом, прошлогодней капустой. Табачный дым висел над столами… Нет, это вспоминается так, потому что я теперь не люблю вокзальные рестораны, подвыпивших швейцаров и официантов, постоянную суету: от поезда к столу, от стола к поезду. Теперь не люблю. А тогда, видимо, любил. А что было делать? После деревни, сырой холодной комнаты, желтой лампочки под потолком — и вдруг этот зал, и люди, и звонкие подносы, и можно заказать, отменить, развалиться, пошутить, презрительно оглядеть зал, соседей или, наоборот, сладко улыбнуться. Я плачу — а вы подавайте. Никто обо мне ничего не знает. Все, словно в бане, равны. Были бы деньги. Теперь я не люблю вокзальные рестораны. Теперь уже нет необходимости самоутверждаться, стараться выглядеть и тому подобное. А тогда хоть и было так же: и вонь, и суета, и подвыпивший швейцар у дверей, — но воспринималось как карнавал…

И сквозь раскрытую дверь виден был на стене в клубах табачного дыма привычный портрет в золоченой раме.

Швейцар долго не хотел нас впускать, просто так, нипочему, и мы жалко и без обиды толкались у дверей, и горбились, и елейно ему улыбались, одуревая под тяжестью собственных горбов. Он долго унижал нас, но чем дальше, тем вожделенней поглядывали мы на ресторанные столы, за которыми можно было бы и распрямиться. Наконец он смилостивился. И мы вошли в зал. Это теперь можно, как это называется, качать права и призывать к ответу, тогда же шутки такого рода были опасны: мы ведь хорошо видели, как милиционер с малиновым околышем дружески похлопывал швейцара по плечу, когда проходил мимо, словно они свояки, кумовья, а может быть, даже братья…

Мы заказали графинчик водки и по порции котлет с лапшой.

— Ну, Шалч, — проговорил Сысоев, откинувшись, — кто сказал, что жизнь плохая?

И я кивнул ему согласно, потому что мне и впрямь было хорошо.

Мы выпили, свет стал ярче, я подошел к ресторанной двери, не сгибаясь. На мне было черное кожаное пальто и светло-серая кепка, и швейцар распахнул дверь передо мной. Я похлопал его по плечу…

Я доел котлеты, и мне захотелось ликера с кофе… Теперь я ликеров терпеть не могу, эта сладкая влага мне отвратительна, но тогда мне казалось, что ликер с кофе — это так высоко, тонко, аристократично, и подите вы со своими котлетами неизвестно из чего и с лапшой, от которой склеиваются внутренности!..

И я заказал ликер и кофе. И мне принесли рюмку ликера и чашечку черного пойла, но все же… Сысоев, хохотнув, придвинул к себе графинчик с водкой. В этот самый момент к нашему столу подошли двое — мужчина и женщина — и уселись на свободные места. Они были крепко навеселе, особенно женщина, но тут же заказали пол-литра и по порции кислых щей. Женщина долго всматривалась в меня, потом выговорила с трудом: «Усики…» — и показала черные зубы.

— Помалкивай, — сказал ей мужчина и объяснил нам: — В Архангельск везу, на лесозаготовки…

— Ее одну? — удивился я.

— Зачем одну? — усмехнулся мужчина. — Я их тут много навербовал… вот и везу… А вы кто ж будете?

— Мы местные, — сказал Сысоев и кивнул в мою сторону: — А он грузин…

— Грузин? — удивился мужчина.

— Ага, — сказал Сысоев и снова кивнул, уже на портрет…

Женщина спала, положив голову на скатерть. Мужчина выпил и вдруг заплакал.

— Але, — сказал Сысоев, — что это ты?

— Письмо ему написать хочу, — сказал мужчина, — чтоб разобраться во всем…

— В чем же? — спросил я.

— Эх, ты… — снова заплакал мужчина, — да у нас там вредители в начальниках… понятно?

— Пиши, пиши, — сказал Сысоев и кивнул на портрет в золоченой раме, — он им даст…

— Конечно, — сказал я.

— Да я не умею, — захныкал мужчина, — как это письмо писать? С чего начинать?.. Не умею… А то еще не так чего-нибудь…

— Давайте я напишу, — вызвался я, — вы мне факты, фактики, а уж я сделаю…

— Он сделает, — сказал Сысоев, — он грузин, он университет закончил…

Как там все это в точности происходило, сейчас уже не помню. Он бормотал что-то, я записывал. Зачем это мне нужно? — думал я, а сам записывал, записывал, пока кто-то не произнес над моей головой:

— Ваши документы, гражданин…

Милиционер в малиновой фуражке тянул ко мне ладонь. Женщина спала. Мужчина смотрел дикими глазами. Сысоев зарумянился и сказал тоненько:

— Ой, мне в туалет надобно, я сейчас…

Я выложил на широкую милицейскую ладонь все, что у меня было. Он подхватил мой блокнот и велел мне следовать за ним.

— Не трожь… — прохрипел мужчина, — не трожь, говорю…

И меня повели.

В дежурной комнате сидел капитан с желтым помятым лицом. Милиционер разложил перед ним мои бумаги и сказал:

— Вот, товарищ капитан, гражданин сидел с пьяным и чего-то у него выспрашивал и записывал… Сам не ел, не пил…

— Ну что? — спросил капитан.

— Как это не ел, не пил, — сказал я, слабея, — я съел котлеты с лапшой и ликер выпил…

— А что записывал? — спросил капитан.

— Видите ли… — сказал я.

— Давай его туда, — сказал капитан и кивнул на боковую дверь.

Я зашел в маленькую грязную комнату с лавкой, и дверь захлопнулась, щелкнул замок.

Шесть квадратных метров. Тусклая лампочка над входом. На окне решетка, за решеткой майская ночь. За дверью — чужой равнодушный офицер… Несколько минут назад мне хотелось выглядеть человеком. Разве это было не справедливо? Да зачем, зачем мне понадобилась эта дурацкая кожа! Я обманывал сам себя, думал я, играя в эту игру с деревенским совратителем, не верил и играл — и вот доигрался… Теперь, когда выяснят, что мои родители… потом усмехнутся понимающе и недобро… Я, конечно, отвечу словами того человека, который везде: в мыслях, в воздухе, в разговорах, в позолоченных рамах. Я, конечно, повторю, как магическое заклинание, сказанное им однажды, что, мол, сын за отца не отвечает… да, но ведь и яблоко от яблони… и это тоже надо учитывать, ибо это тоже народная мудрость, а народ не ошибается… Теперь, в наши времена, какой-нибудь молодой человек в подобной ситуации спросил бы с легкой усмешкой ничего не боящегося члена общества: «А почему, собственно, я не могу записывать, что желаю?..» Что ответил бы ему усталый капитан? Действительно, ну достал блокнот, ну записывал. Что дальше?.. Но это теперь… А тогда… Куцый пиджачок, и чертовы усики, и рюмка ликера, и пьяный бред о каких-то вредителях, и все это в то самое время, когда, как мы знали, сотни и тысячи закамуфлированных злодеев шныряли среди нас, записывая, выпытывая, отравляя, взрывая… Помню, как на лекции о коварстве иностранных разведок лектор сказал: «Западный агент, к примеру, в ресторане выпивает по глоточку и не закусывает. Это бросается в глаза…»