Булат Окуджава - Заезжий музыкант [автобиографическая проза]

— Не тушуйся, старичок, — шепнул ему Ковалев, проскальзывая мимо, — сейчас немножко заложим, а потом — все остальное…

— А что же остальное? — спросил Иван Иваныч, попытавшись саркастически усмехнуться, но Ковалев уже кружился в другом конце комнаты.

Видимо, Нина была главной в этой квартире: она рассаживала своих многочисленных гостей и что-то говорила, указывая на снедь, и все расселись, и зазвучали вилки, и яства полетели на тарелки. Иван Иваныч не слышал слов, он теперь все время ждал, когда же произойдет главное, потому что он понимал уже, чтодолжно произойти. Бородач подкладывал Свете закуску, и она улыбалась ему, иногда постреливала в сторону Ивана Иваныча. Потом вдруг с левой стороны стола до него донеслось его имя, он вслушался, но тут всё потонуло в радостном бульканье водки. Ковалев с набитым ртом подмигнул ему, но какая-то легкая смущенность таилась в его улыбке. Все выпили. Иван Иваныч напрягся, понимая, что вот сейчас-то всё и произойдет. И ему стало обидно, что так это получилось, и, конечно, с помощью Ковалева. Затем выпили снова. Бородач что-то сказал Свете, и она сдержанно засмеялась. Она была очень красива. Всё в ней было на славу, кроме, пожалуй, как заметил Иван Иваныч, манеры жевать, как-то это получалось медленно, однообразно, словно у старой черепахи, и так выглядело странно рядом с высоким лбом, глубокими темными глазами. И это немного утешило.

Затем все резко оборотились к нему, все улыбались, и кто-то сзади сказал в самое ухо:

— Отар Отарыч, спойте нам что-нибудь…

Ему протягивали гитару. В этот момент он вспомнил, как они бежали в гастроном и набивали свои авоськи во имя Светы и Нины, и как он предвкушал тайную вечерю, и неведомая московская квартира сулила ему неземные блаженства. Предатель Ковалев, устроившийся за его счет, сидел рядом с Ниной, и они оба подмигивали ему и улыбались.

— Ну, Отар Отарыч…

У предателя были по-прежнему розовые щеки, и влажные, страдающие глазки, и смущенная улыбка. В общем, он выглядел вполне симпатично, как и все предатели, покуда не прижатые к стенке. Корысть его была общечеловеческой, даже трогательной, но предательство его оказалось столь внезапным, что у покладистого Ивана Иваныча вспотели ладони и перехватило дыхание. Нет, он не помышлял ни о мести, ни об устыжении предателя, ни о чем этаком, но что-то возникло в нем — то ли арбатское, то ли кавказское, что-то загадочное и горячее. Он посмотрел на часы и заявил громко притихшему столу:

— К сожалению, друзья, я опаздываю. Мне пора. — И под сокрушенные вздохи и восклицания вылез из-за стола и побежал к выходу.

— Старик! — крикнул вслед пунцовый Ковалев. — Погоди!

Но Иван Иваныч бежал, перескакивая через ступеньки, гордясь своей решительностью, сопя от обиды, с последней пятеркой в потертом кармане.

Стихи писались, мелодии сочинялись. Из лагерей возвращались оставшиеся в живых. Пресса слегка раскрепощалась, робко, половинчато, но все же. Дышалось чуть легче. Иван Иваныч двигался в общем потоке. На московских кухнях внезапно резко заговорили о том, что не всё, оказывается, в прошлом было удачно и справедливо. Ну, конечно, всего понастроили, выиграли войну, и здравоохранение было бесплатное, и безработицы не было, но все-таки, все-таки…

Да, Запад продолжал загнивать, хотя уже как-то не так интенсивно и не с прежним азартом. Да, это было, но какие-то робкие сомнения, ничтожные, словно рассеивающийся дымок над костерком, витали меж людьми, и едва заметная трещинка пробороздила гладкую стену дотоле неприступной крепости.

Вдруг было объявлено о проведении в Москве Всемирного фестиваля молодежи. Начался большой шум. Планировались красочные карнавалы, громкое открытие на центральном стадионе, но самое главное и сверхъестественное — предполагался приезд многих тысяч иностранцев, и все гостиницы готовились к их расселению. Это вызвало большой ажиотаж: иностранцев до этого почти не видели, если не считать отдельных дипломатов, проносящихся по столице в показушных автомобилях.

Сейчас, когда я пишу об этом, мне немного смешно и грустно, но тогда было не до смеха, тогда было ощущение удара, внезапного переворота. Был новый день в долгой запланированной жизни. Что-то закачалось. Захватывало дух.

В издательстве прошло собрание. Директор сказал, что фестиваль — ответственная политическая акция. Бдительность, бдительность прежде всего, ибо не исключено, что среди заграничных гостей будет большое скопление профессиональных разведчиков и диверсантов. Пока он говорил всё это, глаза его казались совсем стальными, губы брезгливо изгибались, в интонациях прослушивался незамысловатый подтекст, мол, видно, как вы все обезумели от свалившегося на вас и какие у вас возникли обольщения, и вы, конечно, не понимаете, что значит политическая акция, а думаете, что это праздничек, два притопа, три прихлопа… Но мы его прекратим, когда сочтем, понятно?..

Все сидели, поджав бледные губы, и взволнованно переглядывались. «Возможны провокации, — сказал директор, — нужно приготовиться к отпору… А кроме того, нужно это… — интонации его чуть смягчились, — приодеться как-то… нельзя же в затрапезном… нельзя же, в самом деле, чтобы они подумали, что, мол, мы… в общем, вы понимаете, я надеюсь, нельзя лицом в грязь… Тут намечается открытие закрытого магазина для идеологических работников, ну чтобы приодеться… Вы получите туда пропуска и купите себе по одной вещи по вкусу, по одной…»

Было робкое оживление, особенно среди женщин.

Ивану Иванычу выдали розовый пропуск, и он отправился в закрытый магазин. Он очень волновался, надо отметить. Ему вообще хотелось хорошо одеваться. Всю свою тридцатитрехлетнюю жизнь он одевался плохо. Но Москва тогда была бедновата, хорошие вещи встречались изредка в комиссионных магазинах, хотя было известно, что туда на зарплату редактора не разбежишься.

В магазине у Ивана Иваныча от лицезрения обилия и разнообразия закружилась голова, и он долго не мог прийти в себя. Его окружали надменные молодые продавщицы, которым выпала честь быть хозяйками этого пиршества. Они оказались посвященными и тут же из смазливых заурядных московских девочек превратились в облеченных властью вершительниц чужих судеб. Ах, как они презирали всех суетливых и ничтожных Иванов Иванычей, а еще ожесточенней — своих соплеменниц за дрожащие, заискивающие голоса, за щеки, покрытые красными пятнами, за стоптанные каблучки, за искусительное желание ухватить, выпросить по второму предмету, за подобострастную обреченность во взоре, когда им с отвращением бросали в лицо: «Вам ведь уже сказали, гражданка!..»

Иван Иваныч наконец дождался, пока со щек не схлынула жалкая бледность лишенца, распрямил плечи и ленивым, равнодушным перстом указал на костюм из белой шерсти. Всё в этом магазине стоило невероятно дешево, и этот фантастический костюм — тоже. По представлениям Ивана Иваныча, это было самое аристократическое одеяние, в котором он не будет отличаться от расфранченных иностранцев с сигарами в зубах, в шляпах, смокингах и прочем…