Михаил Лисин - Пути и судьбы

«Жив?» — подумал он, все время ощущая, как тяжело и резко бьется в висках кровь.

«Жив!» — не обрадовался, а скорее удивился он, и в то же мгновение в мозгу с какой-то осязаемой отчетливостью промелькнуло, что ему уже не выплыть. В висках непрестанно громыхало два молота. Вот они резко и оглушающе ударили в затылок, в темя. Он повернулся, съежился, точно защищаясь от их тяжких ударов.

«Вот где я умру: в илу, на дне реки», — мелькнуло в дремлющем сознании. Вялое, чужое тело бездействовало, равнодушное, безучастное к близкой смерти. И только маленькое сердце рвалось, било тревогу, металось, как пойманная птичка. С быстротой молний проносились обрывки мыслей, и все стояло перед глазами одно воспоминание.

…Дягли были толстые, пустотелые, и листья их походили на морковные. Дягли надо было чистить и ломать на дольки. Когда очистишь и согнешь, трубочка дягля щелкнет на изломе и брызнет травянисто-мутным соком. Дягли росли всюду: в огородах и садах, на лужайках под окошками, на задворках посреди репейников. Их лесная деревенька так и называлась — Дягли.

И такая горькая тоска по своей родимой деревеньке вдруг сдавила сердце, что тело его внезапно выпрямилось и отчаянно рванулось вверх. Руки уцепились за что-то крепкое, упругое, и, едва вынырнув, он увидел дерево, напряженно склонившее свой широкий ствол к воде. Перебирая опущенные ветки, он взобрался на толстый сук, потом вскарабкался на ствол, приник к шершавой, прохладной и скользкой от росы коре и лежал так долго-долго.

Было тихо. Где-то очень близко в сырой осоке громко и уверенно, точно утверждая свое право на жизнь, кричал дергач. А под самым деревом шевелились в тине и звонко квакали лягушки.

«А жизнь идет, — подумал он. — И остановить ее нельзя ничем…» И еще ему неожиданно подумалось о том, что и дерево, и дергач, и эти крикливые лягушки уже когда-то были.

…Близ дороги на сухой поляне стоит береза. И хотя стоит береза на опушке леса, очень уж она какая-то не здешняя, не лесная. Раскинула, размахнула крону, свесила, распустила по ветру тонкие, жесткие, почти безлиственные ветви. Как и когда она возникла близ речки за деревней, никто не помнит, никто не знает. Да им ли, ребятишкам, знать об этом? Разгоряченные, веселые, смешливые соскакивают они с коней. Снимают оброти и закидывают на березу. Оброти не понадобятся теперь до самого утра. И до самого утра ребятишки будут палить костер, рассказывать длинные, непременно страшные истории про войну или разбойников.

Лошади трещат кустами в вырубке, хлюпают копытами в сырой, еще не огрубелой луговине и жуют, жуют. За ночь надо успеть набраться сочной, низинной травки. А рано утром на них наденут просоленные от пота хомуты — и на весь день в поле на пахоту.

Бродят лошади, глотают торопливо пережеванную зелень да всхрапывают, томясь в унылой дреме. Дремлют и мальчишки, уставшие от страшных россказней, дремлет старая береза, дремлет наполовину высохшая речка, дремлет зорька, прикорнувшая было где-то в тростниках за ивняками, да, видно, не убравшаяся там, потому что правый восточный ее край уже зажигает сухие тростниковые метелки, уже пробивается сквозь сплетенье ивы, хмеля, калины да смородины.

И странно резким в этом дремотном затишье кажется скрип дергача. Непонятная, удивительная птица! Все ее слышали, но никто никогда не видел. От ее резкого дра-а, дра-а уже звенит в ушах. Кажется, что она и в самом деле дергает за какую-то толстую, дребезжащую струну. Подергает, подергает изо всех своих дергачьих сил и, утомившись, отойдет, умолкнет на минуту. И тишина вдруг покажется особенно глубокой и покойной.

Но словно испуганный покоем, дергач внезапно встрепенется где-нибудь под лошадиными ногами, под кочкой или кустом, и снова задребезжала, задергалась однообразно гулкая, но веселящая, захватывающая струна. Струну эту так и хочется потрогать. Кажется, вот она, в том низеньком калиновом кусте. Подойдешь к кусту, пошаришь в нем руками — ничего нет. Только сыро, росно. И до того свежа и студена роса, что по всему телу ударит холодом, как будто током, и, стуча зубами, кинешься к костру. Подложишь сучьев. И затрещат они, закорчатся, стреляя искрами, овевая дымом, согревая и все дальше и дальше отбрасывая трепетную тьму. Тьма постепенно переходит в дымчатую, текучую, все светлеющую мглу, а мгла редеет, превращается в парное, пронизанное светом марево. И уже хорошо видно сквозь это марево, как взблескивает на извивах речка, кружит над полем розовокрылый лунь и плывут, плывут куда-то в неведомые страны мелкие, округлые, распушенные, как одуванчики, и тронутые снизу светло-красным облака. И кажется ему, мальчишке, что не заря, не солнце, а костер, его костер, заронил свой яркий огонек и на облака, и на крылья птицы, и на речную рябь, и на мелкую листву березы. Дергач пострунил, подребезжал немного и утих. И вдруг, заглушая одна другую, раскатисто и влажно затрещали на реке лягушки.

— Рассветало! Едем! — бодро кричат проснувшиеся ребятишки и, обрывая листья и толстые рассыпчатые сережки, стягивают с березы оброти. — Домой! Домой!

Лошадям тоже хочется домой. Конюх, небось, уже постукивает мешалкой о колоду, руки его пахнут хлебом, а фартук весь пропитан жмыхом и посыпкой.

— Э-эй! — кричат хохочущие ребятишки. Он тоже кричит, тоже хохочет и даже обгоняет какого-то зазевавшегося мальчишку, но ему не весело. Ему жалко оставлять березу. Летают птицы, идут по дороге люди, течет речка, а она все стоит на сухом глинистом пригорке и качает простоволосой головой с жесткими распущенными космами.

Казалось, что одинокая береза будет стоять вечно. Но однажды в бурю ее свалило молнией. Не стало березы близ дороги у реки, но никто, казалось, не заметил этого и ничто не изменилось в мире. Только печки в Дяглях запылали жарче…

Он неосторожно пошевелился, и ствол под ним качнулся. Покрепче обхватив упругую развилку, он вдруг представил, как возникло здесь это дерево, такое же одинокое и случайное, как он сам. Наверное, откуда-то с верховьев занесло сюда подмытый паводком ствол. Обломками корней дерево внедрилось в рыхлый сырой песок, и стало жить. Корни ушли глубоко в землю, крона разветвилась, листья затрепетали, зашелестели над водой. Хватало дереву и солнца, и влаги, и простора, и оно выросло огромным и могучим. Но так и не сумело выпрямиться. Та, давняя, береза и это дерево, должно быть, осокорь, слились в одно, и было в них нечто общее с его судьбой.

Что ж, если невозможно выпрямиться, то он сгорит, как та береза!

Река в этом месте круто гнулась. Берег вдавался в нее узкой журавлиной шеей. Берегом до моста было много ближе и, пожалуй, безопаснее, потому что кругом росли кустарники и высокая трава. Но он боялся берега, и не столько потому, что его могли схватить враги, сколько оттого, что в том месте, где падали странные кометы, горел металл и, казалось, сама земля.