Михаил Лисин - Пути и судьбы

И самоходки шли. Шли мимо темных яров, вдоль дымящихся от испарины песчаных мысов. Минуя перекат за перекатом, шли на огоньки створов. Но вдруг огоньки померкли, потерялись в плотной ночной дымке, и только слышались четкие команды капитанов:

— Вперед!

— Назад!

И опять:

— Назад!

— Вперед!

Иногда раздавались обе команды разом. И тогда самоходки тянули друг друга «на разрыв».

Долго, бесконечно долго длился этот сложный ночной путь, и, чтобы не впасть в отчаяние, Симакова старалась думать о другом. Но думалось все о тех же самоходках, о той же убывающей воде и вспоминалась разбушевавшаяся Вохма, а чаще всего подвижка льда в затоне, куда она приехала принимать судно.

Весна выдалась на редкость дружная, городские улицы были уже сухи, и она надела свои праздничные туфли. Но в затоне оказалось еще сыро, повсюду блестели лужи, бежали ручьи и отвратительно хлюпала жидкая грязь.

— Поплывут ваши «лодочки», поплывут! — засмеялся кто-то сзади. Она обернулась. Человек был рослый. На нем была непромокаемая куртка с «молнией» и кирзовые сапоги с завернутыми голенищами. Он смотрел на ее туфли и улыбался.

— У вас здесь и утонуть немудрено, — досадуя на грязь и на свою оплошность, отозвалась она.

— На то и затон. — Он снова улыбнулся. — Зачем к нам пожаловали?

— Меня назначили капитаном на СТ-105.

— Капитаном? А сколько вам лет?

— Двадцать пять.

— Так, так… — протянул он неопределенно. — Ну что ж, давайте знакомиться. Одинцов, старший по каравану. Вы не осе́рдитесь, если я предложу вам резиновые сапоги?

Потом они долго бродили по откосу какой-то отвесной кручи. Внизу, как будто бы в провале, поблескивали огоньками еще дремавшие в затоне самоходки, и было такое ощущение, что она стоит на колокольне.

— Чудесный вид!

— Пойдемте на Венец, — предложил он. — Вот оттуда вид так вид.

Они стали подниматься по круто взбегающим ступеням лестницы. Он взял ее под руку. Минуты две шли молча. Над лестницей нависли тонкие ветки берез. Еще голые, но уже клейкие, пахучие, они касались плеч, лица. По склонам журчали быстрые ручьи, и где-то далеко внизу, не то в затоне, не то на вздувшейся реке, что-то позванивало в маленькие колокольца.

— Хорошо! — сказала она.

— Хорошо! — согласился он, и оба разом засмеялись — просто так! И вдруг утихли, пораженные красотой весенней ночи и странным, все нарастающим гулом на реке. Гул все усиливался. Что-то трещало, ломалось, распадалось с глухим нетерпеливым звоном.

— Подвижка! Извините, надо караван спасать! — вдруг закричал он и кинулся вниз по лестнице.

Внезапная подвижка льда разрушила земляную перемычку, льдом повредило два буксира, и Одинцов сделался тем страшно занятым, неуловимым старшим капитаном, которого все ищут, вокруг которого всегда народ. Дни и ночи он пропадал в затоне, и ей уже казалось, что он забыл о ней. Но нет, он не забыл. Когда стали снаряжаться в рейс на Вохму и Великанов с Крохиным не захотели «вожжаться с бабой», он настоял. Но вместо благодарности она неожиданно для самой себя наговорила ему кучу неприятных слов. Да так и пошло… Она нападала, он отбивался, и, если бы кто-нибудь сказал им, что эти стычки в действительности сближают их, они бы не поверили. Не поверили бы они и тому, что сближает их и сама спадающая вода. А между тем все это было так. И лучше их самих понимал это Аверьян Низовцев, неожиданно оказавшийся почти без дела и очень этим тяготившийся. Невольно опасаясь, как бы увлекшиеся капитаны не потеряли бдительность, он, не выдержав, прямо предложил свои услуги Одинцову.

— Спасибо, но мне лично пока не требуется: сами с усами, — усмехнулся тот. — А вот Елену надо бы сменить — пусть передохнет немножко.

— То-то надо бы, да разве сладишь с ней, упрямицей? Ты бы приказал ей как старший капитан…

— Какие там приказы! Нет, уж ты как-нибудь сам, да смотри не нагруби…

— Грубость не по нашей части, мы с дамами вести себя умеем, — сказал Низовцев и, должно быть, для того, чтобы ни у кого в этом не было сомнений, обратился к Симаковой необычайно вежливо и дипломатично:

— Ну как, Васильевна, водичка-то все убывает?

— Убывает, убывает, Аверьян Иванович. Все нервы вымотала эта Ветлуга, не говоря уже о Вохме!

— Так, так, Васильевна. Я вот ветлуга́й, а прямо тебе скажу: нету моей моченьки…

— Вы идите отдыхайте: я тут одна побуду…

— Что ты все одна да одна? Чай, поди умаялась…

— Ничего. Вот скоро на Волгу выйдем.

— Да, да, теперь уж скоро, ну, а все же ты бы малость поспала, нельзя же так. Дивуй бы некому сменить.

— Простите, Аверьян Иванович, но хочется самой суда в просторы вывести.

— Просторы-то просторами, а видать тебе Ветлуга с Вохмой по сердцу пришлись.

— Не знаю, может быть. Во всяком случае, я как-то с ними подружилась, а дикарку Вохму, наверно, не забуду никогда. — Симакова с минуту помолчала. — А интересно, как это лось с медведем очутились там на диком островке?

— Игра стихийных вод. Я примечаю с некоторых пор, что водная стихия играет не только неразумными зверями…

— Ну это вы опять не в тот фарватер, Аверьян Иванович…

— Как же это так не в тот? — запротестовал Низовцев. — Кому-кому, а уж лоцману-то надо знать, на какой фарватер стано́вится его подшефный капитан. Да и то сказать: коли уж с речками можно подружиться, то почему бы мне не подружиться с хорошими семейными людьми?

— Волга! Волга! — вдруг закричала Симакова. — Самый полный вперед!

— Вперед! Вперед! — подхватил из своей рубки Одинцов.

И в это время как бы распахнулись огромные ворота в да́ли, в гладкую текучую безбрежность. Это плавно и могуче лилась Волга.

Она прибывала.

По ночам пароходы гудели особенно гулко и протяжно.

От гудков Иволгин просыпался и невольно взглядывал в окно на Волгу. Навстречу ему медленно двигались огни. Пароходы возвращались из далеких рейсов. Они несли с собою таинственные запахи больших портовых городов, веселый, волнующий говор незнакомых, но чем-то родственных ему людей, их длинные, плавно покачивающиеся палубы сулили радость встреч.

Были встречи и у него. В ту весну Иволгин чувствовал себя рекою, вылившейся из берегов. Он безумствовал. Не спал ночами, сочинял стихи. Подписи под стихами он не ставил, зато над каждым обязательно приписывал: «Волжанке». Волжанка — студентка Горьковского мединститута и дочь капитана парохода «Русь», на котором он ехал по своим газетным делам, — читала его послания штурману Привалову.

Тогда он перешел на прозу. Написал очерк о команде парохода. Всех хвалил, а Привалова изобразил самовлюбленным карьеристом. Ей очерк не понравился. Она считала, что он оклеветал Привалова.